2Moose(50581)
так ведь все явреи от knight\'ов произошли ;)))))) Вадим Сергеевич не исключение.
ИМХО, он совершенно этим не тяготился, в отличие от.

Надо ж так изъебнуться, чтобы не использовать слово Родина. Если у человека нет Родины, то может ли у него быть мнение?.

2мордехай петрович(50585)

Ну и кстати россияне таки изрядно е...т как там в других странах, причём даже никак с ними не связанных, в том числе и россиян птшущих на СК - почитай что тут писалось про ту же Ливию например ...

2sergej(50578)
Сергей, большой ты молодец. И друзья твои молодцы. И Moose, и другие евреи эмигранты.
Всё за Россию радеете, всё за Матушку печетесь.

Простой вопрос (я кстати заебался его повторять):
почему самим россиянам пох, как там у вас в Германии, Америке или Израиле с инакомыслием и прочими "цивилизованными" ужимками? почему нас не ебет как у вас?!
я не говорю про сванидзе, каспарова, позднера и других профессиональных евреях получающих деньги от Барака Обамы.. я имею ввиду русских, татар - то есть коренных россиян.

Сложный вопрос?

2sergej(50578)

Надо показывать, что конкуренция за власть благо для российской государственности. Екатерина II, Николай I, Иосиф Великолепный правили сильно подоле, чем 2 по 4. В то же время конкуренция 1917 и 1991 поставили Россию на грань исторического краха.

2Moose(50579)

А ну понял ... до этого Снорк Толстого запостил.

Я кстати не до конца уверен что Шефнер - яврейский писатель-поэт ; он вроде как утверждал, во всяком случае, то ли германское то ли скандинавское (подзабыл) происхождение своей фамилии.

2ds(50569)

Хм ... эта книжка Шефнера мне тоже очень нравится, но я не понял зачем её постить сюда?

2Norder(50561)
Не понял ... а что компрометирующего в этом списке?

могу какого нить великого фантаста начать постить ...... а у великих - великие серии ..... на флибусте тут видел аж 86 книжек одной серии :о)))

Нехуёво пидарков по еблетам отхлестали.-)

второй, бля ... суки

2LokoSnork(50567)
Лоховнучку красных прохвессоров от мелкого яврейскаго поэта:

По крутому горному склону на ловитву я шел и редчайший цветок ар...
(лакуна) узрел, сулящий счастье и долголетие почетное нашедшему. И сорвал
его. Но когда срывал, (то) камушек малый нарушил стопой своей, н покатился
он (вниз) и увлек другие камни. И возник (родился) обвал, и обрушился в
долину на дом ближних моих.
Ответь, путник: виновен ли невиновный? Грешен ли не замышлявший зла, но
причинивший (зло)?
Ты не виноват - говорит (мне) разум. Но почему лачугой должника, пещерой
изгнанника, ямой прокаженного стал для меня мир подзвездный?
Алантейская стела. Фрагмент четвертый.
Расшифровка Г. Ван-Виддера и А.
Чарко

=================================================================

1. ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ

Приступая к воспоминаниям о недавних событиях, участником и свидетелем
которых мне довелось быть, считаю нужным предварить Уважаемого Читателя,
что в мою задачу не входит детальное описание полета "Тети Лиры" на
планету Ялмез, ибо все дела экспедиции подробнейше изложены в "Общем
официальном отчете". Моя цель значительно скромнее. Я хочу рассказать о
своем друге Павле Белобрысове и обо всем, что с ним связано. Лишь там, где
это необходимо для последовательности повествования, я буду вспоминать обо
всех других и обо всем другом. В частности - о дяде Духе, о Терентьеве, о
Чекрыгине, о ялмезианском профессоре Благопупе, о природе Ялмеза, об
ужасных метаморфантах ("воттактаках") и о прочих лицах, явлениях и
событиях.
Ручаюсь за точность и беспристрастность своего изложения там, где речь
идет о конкретных фактах. Но я не писатель. Сам того не желая, я могу
допустить погрешности в обрисовке людских характеров. Более того: хоть
подробно поведать о Павле Белобрысове могу только я, ибо только мне он
доверял полностью, но опасаюсь, что верного словесного портрета не
получится. Признаюсь Вам, Уважаемый Читатель: внутренний мир, духовный
облик моего друга мне самому до сих пор не вполне ясен.
И еще одно предуведомление-извинение - специально для земных Читателей. По
ходу своего повествования я порой буду повторять некоторые общеизвестные
истины и с излишней дотошностью толковать о том, что всем землянам отлично
и без меня известно. "Почему?" - спросите Вы.
А потому, что труд мой предназначен не только для жителей Земли, но и для
иномирян. Издательство известило меня, что в дальнейшем он, возможно,
будет астрофицирован. Естественно, разумные обитатели иных планет хуже,
нежели мы, знакомы с реалиями земной жизни, и я, считая своим долгом
полнее удовлетворить их любознательность, не вправе избегать подробностей,
детальных описаний и пояснительных сносок.

2. КТО Я, КТО МЫ
Герой моего повествования - Павел Белобрысов. Но, повествуя о нем, о
событиях, в которых мы с ним участвовали, о людях, с которыми были
знакомы, мне неизбежно придется упоминать и о себе. И довольно часто. И,
поскольку я вынужден присутствовать в своем повествовании, позвольте
представиться Вам, Уважаемый Читатель.
Я:
Имя
Степан
Отчество
Архипович
Фамилия семейная
Данников
Фамилия личная
Кортиков

Год рождения
2113
Место рождения
Ленинград
Образование
Высшее
Профессия
Воист

Напомню, что слово ВОИСТ возникло из слияния двух слогов: ВО(енный) и
ИСТ(орик). Смысл его неоднозначен: кроме понятия "воин", "воитель" в нем
звучит и корень слова "истина". Это слово отражает смысл нашей
деятельности: на мирной Земле мы изучаем историю минувших войн, строго
придерживаясь научной истины.
Попробую кратко очертить круг наших обязанностей.

Мы:
1. Пишем научные труды и издаем книги и реферативные журналы по военной
истории Земли.
2. Преподаем в школах и вузах военную историю. (И добавлю: “воюем" с
Управлением Средней и Высшей школы за увеличение количества учебных часов.
Их выделено нам - по сравнению с другими дисциплинами - ничтожно мало.)
3. Курируем военные музеи и следим за сохранностью военно-исторических
памятников.
4. Проводим изыскания в военных архивах.
5. Организуем раскопки древних фортификационных сооружений.
6. Консультируем и рецензируем поэтов, прозаиков, видеодраматургов,
живописцев, скульпторов, композиторов, творящих на военно-историческую
тему или частично затрагивающих эту тему а своем творчестве.
Добавлю к сему, что на воистов возложена некая оборонная миссия. Не буду
останавливаться на ее деталях (они секретны), но смею заверить Уважаемого
Читателя, что в случае нападения на нашу планету агрессору будет дан
должный отпор. Возможность нападения на Землю какой-либо инопланетной
воинственной цивилизации ничтожна, однако она все же есть, и это надо
учитывать. И это - учтено. Что должен знать воист? Он должен знать
всемирную военную историю, стратегию, тактику, боевые уставы всех армий
прошлого, все роды оружия, баллистику, химию взрывчатых веществ, атомную
физику, основы кораблевождения, авиационное дело, сопромат, картографию,
интендантское дело, геральдику - и еще много, много другого.
Как стать воистом?
После окончания Средней школы надо подать заявление на Военно-исторический
факультет. Во-ист-факи имеются при университетах, но не при каждом, а лишь
при одиннадцати на всей планете. Срок обучения - двенадцать лет. На
седьмом курсе студент получает звание сержанта Военной истории и начинает
специализироваться в избранной им отрасли. Сдав выпускной экзамен, он
становится лейтенантом Военной истории. Далее, при отсутствии порочащих
обстоятельств, воист повышается в звании через каждые пять лет. (Напомню,
что пункт 17 Устава воистов гласит: "В случае малейшего проявления
жестокости по отношению к людям, животным или мирным обитателям иных
планет воист подлежит разжалованию".)
Сколько воистов на Земле?
Нас более семи тысяч. Благодаря отсутствию войн и успехам геронтологии
некоторые воисты доживают до весьма преклонных лет и весьма высоких чинов.
Мы гордимся, что в нашем содружестве числятся 87 генералов и 54
адмирала. Правда, это дало повод одному журналисту сострить, что у нас "на
каждого капрала - четыре генерала". Однако далеко не все воисты -
долгожители. Среднестатистическая длительность жизни воиста значительно
короче, нежели у остальных землян, ибо один из пунктов нашего Устава
гласит: "Воист не должен уходить от опасности".
Приведу два примера.
Во время Великого Африканского землетрясения 2102 года первыми в эпицентр
событий прибыли спасательные бригады воистов, чтобы оказать помощь
пострадавшим (хоть отлично знали, что ожидается "второй вал"). Они спасли
не одну тысячу человек, но сами потеряли 317.
Во время Большой чумы на Клио, планете Второго пояса, туда были
переброшены наряду с высокоспециализированным земным медперсоналом 1700
добровольцев-воистов; они работали там как братья милосердия. 256 из них
похоронены на Клио.
Поступить на Во-ист-фак не очень-то просто. Ведь пункт 2 нашего Устава
читается так: "На мирной Земле и выше воист обязан быть носителем лучших
человеческих и воинских качеств". Помимо усложненного экзамена по многим
отраслям знаний, испытуемым даются особые тесты, проводятся испытания на
выносливость, на памятливость, на способность к взаимовыручке на суше, на
море, в воздухе и в космическом пространстве. Особое внимание уделяется
способности испытуемого к разумным и хладнокровным действиям при летальной
опасности.
Строгость приемных испытаний не смягчается даже в случае недобора. Не
утаю, недобор на наши факультеты - явление не столь уж редкое. Одних
отпугивает строгость испытаний, других - долгий срок обучения. Некоторые
считают военную историю наукой бесперспективной.
Но пора упомянуть и о наших прерогативах. Мы, воисты, единственные люди на
Земле, имеющие право носить военную форму. Более того, по общепланетным
праздникам мы можем ходить с оружием, взятым под честное слово из музейных
фондов.
Есть у нас и еще одна привилегия. При комплектовании космических
экспедиций воисты в возрасте до пятидесяти лет, при наличии у них второй
специальности или хобби, отвечающего задачам данной экспедиции,
освобождаются от специспытаний. Это объясняется просто: ведь при
поступлении на Во-ист-фак человек проходит более жесткую проверку (в
смысле умственных, моральных и физических качеств), нежели рядовой
претендент на полет в космос. Руководители космоэкспедиций весьма охотно
включают нас в состав своих групп, ибо знают: воист не подведет и в случае
опасности примет удар на себя, выручая товарищей. И пусть над нами порой
подшучивают, приводя уже упомянутую мной шутку о капралах и генералах, но
гораздо чаще, желая кого-либо похвалить, говорят: "Он смел, как воист!" И
каждый землянин со школьных лет знает стихотворение известного поэта
Парнасова, первая строка которого звучит так: "Воисты - рыцари Земли!.."
Как и почему я стал воистом?
Во всяком случае, не по наследственной линии. Моя мать, Агриппина
Васильевна Догова-Данникова - ветеринар-невропатолог. Мой отец, Архип
Викторович Данников, вошел в историю как биотехнолог сапожного дела.
"Вечные сапоги Данникова" (в просторечии - "вечсапданы") известны не
только на Земле, но и на других планетах, где разумные существа
передвигаются при помощи своих конечностей. Шестиногие аборигены планеты
Феникс, поверхность которой отличается острозернистой каменистой
структурой и обилием пресмыкающихся, воздвигли в честь моего отца "Пилон
благодарности". Некоторые земные франты и франтихи к вечсапданам относятся
пренебрежительно, но большинство землян носит их охотно. Вечсапданы
изготовляют из активной биомассы, имеющей способность самоочищаться,
самовосстанавливаться и саморазвиваться за счет окружающей среды и
тепловой энергии, выделяемой человеком при ходьбе. Они увеличиваются
синхронно с ростом ног своего владельца. Практически одна пара вечсапданов
может служить человеку с его отроческих лет и до глубокой старости.
Если взглянуть на остальную мою родню, то и там воистов нет. Тетка по
материнской линии, Забава Васильевна Струнникова,- учительница музыки;
дядя, Глеб Васильевич Путейцев,- инженер. О дяде по отцу, Фоме Викторовиче
Благовоньеве, позже я расскажу подробнее, пока же сообщу, что и он не
воист. Он талантливый композитор парфюмерной промышленности и теоретик
ароматологии. Его перу принадлежит солидный, но малоизвестный труд "Запахи
в судьбе великих людей прошлого". В дни моего детства и юности дядя Дух
(так прозвала дядю моя сестрица Глафира - за его пристрастие к духам и
всяческим ароматам) постоянно обитал в нашей квартире на Лахтинской
набережной, ибо был одинок; жена покинула дядю из-за его чудачеств. Он
неоднократно проводил с моей сестрой и со мной просветительные беседы о
запахах, надеясь, что мы пойдем по его стопам. Но сестру интересовало
швейное дело, меня же тянуло ко всему морскому.
Когда мне исполнилось десять лет, я вступил в яхт-клуб на Петровской косе
и там научился ходить под парусами. Позже я овладел навигационным делом
уже в океанском масштабе. Однако парусный спорт всегда интересовал меня
чисто практически, а как будущего воиста меня с детства влекли к себе
корабли послепарусной эпохи. Еще в ранние свои школьные годы я стал частым
посетителем Военно-морского музея. Там я запоминал внешний вид моделей
броненосцев и дредноутов, а затем, в помещении школьного кружка
моделистов, воспроизводил корабли в материале, причем старался делать это
с большой точностью. Не из хвастовства, а для внесения ясности сообщаю,
что память у меня-11,8 по 12-балльной шкале Гроттера-Усачевой и что,
взглянув на пульсационный стенд Любченко, я могу затем нарисовать,
повторяя все цвета и оттенки, сорок девять геометрических фигур из
пятидесяти. Эти параметры памяти даже несколько выше тех, которые
необходимы (разумеется, при наличии всех прочих требуемых данных) для
поступления на Во-ист-фак.
Вначале мой интерес простирался только на внешние формы кораблей - на их
обводы, палубные надстройки, барбеты и орудийные башни. Но затем моя
любознательность обратилась на технологию, на старинные судовые двигатели,
на внутрисудовые коммуникации, на проблемы живучести кораблей. А потом
как-то незаметно для самого себя я перешел к чтению военно-исторических
книг, где разбирались действия флотов, причем с особым тщанием штудировал
те труды, где речь шла о битвах эскадр послепарусной эпохи.
Будучи учеником 8-го класса, я написал статью "Бой неиспользованных
возможностей. Просчеты британского командования в морском сражении у
Доггер-банки 24 января 1915 года". Я пытался доказать, что если бы
английская эскадра не потратила даром времени на добивание германского
броненосного крейсера "Блюхер" (который был уже серьезно поврежден,
потерял остойчивость и фактически утратил значение как боевая единица), а
продолжала бы преследование кайзеровской эскадры, то британцы, имея
перевес в линейных крейсерах, могли бы развить значительный оперативный
успех, который в дальнейшем ходе морской войны положительно сказался бы на
всех действиях Грандфлита. Эту статью, сопроводив ее начерченными мною же
схемами, я послал адмиралу Военной истории Кубрикову и с трепетом стал
ожидать его отзыва.
Я никак не предполагал, что отклик последует столь быстро. Через два дня,
в воскресенье 5 июня 2128 года (эту дату я запомнил на всю жизнь!),
адмирал связался со мной по альфатону. Стоя в нашей гостиной перед
альфэкраном, я впервые увидал Кубрикова так близко. Он казался моложе
своих лет, свежевыбритое лицо его дышало энергией; пахло от него каким-то
очень приятным одеколоном. Он сказал, что через двадцать восемь минут
посетит меня лично. Когда изображение померкло, у меня мелькнула мысль: уж
не сон ли это?
Но, к счастью, то была явь. В этом я убедился, когда в гостиную вошел дядя
Дух.
- Пахнет парфюмом,- заявил он. Затем, вытянув шею, он с шумом вдохнул
воздух и, выдохнув его, изрек: - Одеколон "Вечерний бриз", автор
композиции Марфа Полуянова, день разлития эссенции - восемнадцатого или
девятнадцатого декабря минувшего года; рецептурных нарушений не ощущаю...
Парфюм недурной, одобряю твой вкус.
- Это не мой вкус! - воскликнул я.- Это вкус адмирала Кубрикова! Он только
что беседовал со мной по альфатону. И, представь себе, он направляется
сюда!
Известие это дядя Дух воспринял без должного восторга. Он не одобрял моего
увлечения военно-морской историей.
- Только адмиралов нам здесь и не хватало! - ворчливо произнес он.-
Удивляюсь, как это ВЭК не жалеет сотен тысяч уфедов на эту чудаческую
ассоциацию воистов!" А проект моей Установки, проект, сулящий людям
душистую радость, был безжалостно зарублен, как якобы бесполезный! - С
этими словами он нервным шагом покинул гостиную, направляясь в свою
комнату-лабораторию.
В те дни дядя Дух был в большой обиде: только что отклонили проект его
Пульверизационной Установки. Композиционный замысел дяди заключался в том,
что каждую улицу Ленинграда надо снабдить постоянным индивидуальным
запахом. Помимо сооружения огромной сети микротрубопроводов и мощных
нагнетательных установок осуществление этой идеи потребовало бы создания
нового парфюмерного комбината; к тому же и сама суть творческого замысла
не встретила сочувствия среди горожан и даже вызвала насмешки. Проект был
отвергнут.
В назначенное время к причальному балкону нашей квартиры плавно подлетел
серый, окрашенный под цвет старинного военно-морского судна, одноместный
дирижабль. Поймав швартовый конец, я ловко закрепил его в магнитном
держателе и выдвинул трап. Адмирал, в скромном темно-синем кителе, сошел
на балкон, пожал мне руку и сказал, что хотел бы представиться моим
родителям.
Я ответил, что их, к сожалению, нет дома: отец - в командировке на планете
Диамант, мать же срочно вылетела в другой конец города, на Фонтанку: у
одного из ее пациентов, престарелого пуделя, острый приступ пресенильной
меланхолии.
Посочувствовав бедному животному, Арсений Тихонович последовал со мной в
мою комнату.
- Я сделал тут кое-какие пометки,- заявил он, кладя на стол рукопись.- В
целом статья свидетельствует о вашей начитанности, однако концепция ее не
нова: нечто подобное высказывали в свое время Коррендорф, Лоули,
Щукин-Барский. Я лично придерживаюсь в данном вопросе несколько иной точки
зрения и вообще считаю, что права древняя поговорка: "Легко быть стратегом
после боя". В дальнейших своих исследованиях вы должны учитывать, что в
ходе сражения на флотоводца влияет очень много составляющих. Например,
надо иметь в виду, что на исходе Доггер-банкского боя у контр-адмирала
Мура произошла путаница с расшифровкой радиограммы, посланной ему
вице-адмиралом Битти. Не следует исключать и того, что главные силы
германского флота могли подойти на подмогу эскадре Хиппера, и Мур,
вероятно, опасался этого.
- Теперь я понимаю, что статья моя несамостоятельна, легковесна и воиста
из меня не получится,- сокрушенно произнес я, выдавая тем самым свою
сокровенную мечту.
- Нет! Не отчаивайтесь! - твердо сказал адмирал.- Я чую в вас
военно-историческую хватку! Наращивайте знания, укрепляйте себя физически
и нравственно - и упорно держите курс к намеченной цели!
Арсений Тихонович беседовал со мной в течение часа, и за это время я
проникся верой в себя на всю свою жизнь. В тот же день я сообщил матери,
что решил стать воистом. Она отнеслась к моему решению весьма сдержанно,
но отговаривать не стала; и отец в дальнейшем не чинил мне препятствий.
Что касается дяди Духа, то он перестал со мной здороваться.

3. КРАТКОЕ СООБЩЕНИЕ

В 2143 году я окончил ленинградский Во-ист-фак и получил звание лейтенанта
военной истории. За последующие пять лет в моей жизни произошли следующие
события:
1) Вступил в брак с Мариной.
2) Написал ряд статей по военно-морской истории.
3) Был произведен в старшие лейтенанты в/и.

4. НА ПОРОГЕ РЕШЕНИЯ

Утром 8 сентября 2148 года я сидел в кабинете нашей (то есть Марининой и
моей) квартиры и трудился над статьей "Береговые фортификационные
сооружения второй половины XIX века в свете их возможности противостоять
массированному огню корабельных орудий главного калибра". Статья
предназначалась для журнала "Минувшие битвы", и я, боясь опоздать со
сдачей ее в набор, уже неделю не выходил из дому, всецело поглощенный
работой.
Дело в том, что в августе я участвовал во Всемирной Океанской Регате, и
хоть показал на своем одноместном катамаране "эРБэДэ" ("Риск-Благородное
Дело") неплохую скорость, однако на обратном пути попал в шторм у
Канарских островов и вернулся домой позже, нежели предполагал.
Сроки поджимали, но тем не менее я тщательно продумывал каждую фразу.
Отшлифовав ее в уме, я подносил ко лбу черный кружочек идеафона,- и сразу
же на столе из-под зубчиков воспроизводящего устройства выползало еще
несколько сантиметров бумаги с законченным предложением; оно было как бы
написано от руки моим почерком. Знаю, многие писатели и журналисты считают
этот метод устаревшим, а некоторые поэты творят нынче прямо в типографиях,
вдохновенно диктуя свои рифмованные мысли непосредственно печатным
агрегатам. Но я воист - труд мой требует неторопливости и вдумчивости.
Наконец статья была завершена. Вот тогда-то я почувствовал, что очень
устал. Я направился к дивану, лег на спину и локтем нажал на стенную
кнопку потолочного экрана. Пора было узнать, что творится на белом свете.
По потолку поползли светящиеся заголовки последних известий:
"ПОИСКИ НЕРУДНЫХ ИСКОПАЕМЫХ НА ПЛАНЕТЕ ОЛИМПИЯ.- СЕЙСМОУСТОИЧИВЫЙ ВЫСТНЫЙ
ДОМ НА МАРСЕ.- НА ПЛАНЕТЕ АРФА ОТКАЗАЛИСЬ ОТ НУМЕРАЦИОННОГО УЧЕТА ЖИТЕЛЕЙ И
ПЕРЕШЛИ НА ИМЕННУЮ СИСТЕМУ.- СТАБИЛЬНЫЕ УРОЖАИ В САХАРЕ - НЕ ПОВОД ДЛЯ
САМОУСПОКОЕННОСТИ.- ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН ПЕРЕСВЕТОВА "ПОСЛЕДНИЙ БРАКОНЬЕР"
БУДЕТ АСТРОФИЦИРОВАН.- РЕЗУЛЬТАТЫ СЧИТЫВАНИЯ РЕЛИКТОВЫХ ЗВУКОВЫХ
ОТПЕЧАТКОВ С ГОДОВЫХ КОЛЕЦ ДУБА.- ПИЩЕВАЯ ПЕНСИЯ ЖИВОТНЫМ, ДОБРОВОЛЬНО
УШЕДШИМ ОТ ХОЗЯЕВ, РАСПРОСТРАНЕНА И НА КОШЕК..."
Все в мире обстояло неплохо, но, как всегда (или почти как всегда), в этом
потоке новостей о воистах ни слова не было. Мне стало обидно - нет, не за
себя - за моих современников, чьи труды на ниве военной истории достойны
похвалы и упоминания... Я уже хотел выключить экран, но в этот миг на нем
возникли строки, приклеившие к себе мое внимание:
"ЭКСПЕДИЦИЯ НА ПЛАНЕТУ ЯЛМЕЗ СОСТОИТСЯ. ЭТО БУДЕТ МОРСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ.
ВПЕРВЫЕ В ИСТОРИИ КОРПУС МЕЖПЛАНЕТНОГО КОРАБЛЯ СООРУДЯТ НА ВЕРФИ".
Мою усталость как рукой сняло. Вскочив с дивана, я нажал кнопку
уточнителя. Строки на потолке померкли, а на стене возникло лицо дедика.
Он произнес следующее.
- Планета Ялмез - в третьем, предпоследнем поясе дальности. С Земли
ненаблюдаема. Существование ее, геоподобная структура и соотношение суши к
акватории как один к шести теоретически доказаны в две тысячи сто двадцать
восьмом году гениальным, слепым от рождения, астрономом-невизуалистом
Владимиром Баранченко и позже подтверждены Антометти, Глонко и Чуриным.
Экологическая картина материковой поверхности нам не известна. Возможно,
она таит для землян иксовую опасность. Поэтому посадку экспедиции решено
произвести на водную поверхность. Изучение суши следует вести путем
засылки на нее исследовательских групп на мобильных плавсредствах,
используя как базу дальнолет, приспособленный к передвижению по акватории.
Заострите внимание! Впервые в истории корпус межпланетного корабля будет
сооружен на судоверфи.
- Благ-за-ин - сказал я дедику.- А когда начнется комплектование?
- Подача устных заявлений - завтра с девяти утра. Организация экспедиции
поручена СЕВЗАПу.
- Но почему именно СЕВЗАПу, а не Всемирному Центру? Это объясняется
ведомственными причинами или космическими?
- Климатическими. Ученые предполагают, что климат Ялмеза в средних широтах
близок климату бассейна Балтийского моря. Поэтому, в целях большей
вероятности акклиматизации, вся космогруппа будет укомплектована жителями
Балтийского побережья. Притом только теми, кто родился не далее девяти
километров от Балтморя и его заливов и чьи предки обитали в этой местности
на протяжении не менее трех поколений.
Я. По этим параметрам я годен... Смею надеяться, прерогативы воистов не
будут нарушены?
Дедик. Увы-увы. Ужесточение отбора коснулось даже воистов. Впрочем, только
сухопутных. Привилегии воистов-моряков остаются в силе.
Я. Благ-за-ин! Есть ли еще какие-либо особенности отбора в эту экспедицию?
Дедик. Особенностей много. Это объясняется морской спецификой экспедиции и
повышенной степенью риска. В частности, отбирать будут только мужчин.
Намечено провести строжайшие испытания поведения на море. Подробности
узнаете в СЕВЗАПе... Я вижу у вас на стене портрет молодой женщины и двух
детей. Это ваши дети?
Я. Мои.
Дедик. Это хорошо. Мужчин, не успевших обзавестись потомством, в
экспедицию брать не будут, дабы не прервалась генетическая линия.
Я. Какова степень опасности?
Дедик. По прикидкам Ануфриева и Онтилаки, численное соотношение "вернутся
- не вернутся" прогнозируется как сорок семь к пятидесяти трем. Однако
Институт Космических предостережений занял в этом вопросе еще менее
оптимистическую позицию: тридцать два к шестидесяти восьми.
Я. Кого прочат в руководители?
Дедик. Николая Денисовича Терентьева. Он происходит из морской семьи и
даже среди дальнолетчиков выделяется смелостью и решительностью. Однако он
не всем симпатичен; я слыхал, что при комплектации он отбирает людей по
своим принципам, не всегда логичным и...
Я. Ну, это уж из области досужих разговоров... Благ-за-ин!
Дедик. Разрешите угаснуть?
Я. Угасайте.
Изображение дедика померкло. Я сел на диван и задумался. Моему мысленному
взору предстали морская даль иной планеты, таинственные берега,
неизвестные мне гавани. А что, если на этой геоподобной планете обитают
человекоподобные разумные существа? А что, если у них есть флот - и не
только коммерческий, но и военный? Вдруг мне удастся увидать эскадры в
действии?! Разве долг воиста-моряка не повелевает мне стать участником
этой морской космической экспедиции?
Я размышлял около часа. Много разных соображений промелькнуло за это время
в моей голове, всего не пересказать. Скажу кратко: я решил предложить
СЕВЗАПу свои услуги.

5. ЛУГА МИЛОСЕРДИЯ

Решив добиваться участия в экспедиции, я счел необходимым известить об
этом свою жену, причем известить лично, не прибегая к пространственной
связи. Жена моя, Марина Александровна Квакунина,- специалистка по
амфибиям; ее научно-популярная книга "Жабья жизнь" не раз переиздавалась
на Земле и выше. Однако в описываемый мною день супруга моя занималась
делами, к бесхвостым земноводным никакого отношения не имеющими: она
дежурила на Лугах Милосердия. Поскольку дежурство должно было продлиться
еще трое суток, я решил отправиться к ней немедленно. Надев военно-морскую
форму, я вышел на балкон, скинул чехол со стоящего там универвела,
довернул плазмопатрон, сел в седло - и, набрав ход, оторвался от разгонной
дорожки.
Минут десять я летел над улицами и кровлями зданий, затем замедлил лет,
выключил иннерцион и, приземлившись на велотрассе, влился в поток
движущихся по ней универвелистов. Справа от вело-дороги, за газоном с
белыми лилиями, пролегало ледяное шоссе. По нему, обгоняя меня, но тоже
без излишней спешки, беззвучно скользили открытые летние двадцатиместные
магнитные сани и большие двухэтажные магнитобусы дальнего сообщения.
Неторопливо нажимая на педали, я размышлял о тем, что в старину люди очень
гнались за скоростью и даже находили в этом нечто романтическое. Они
мчались в громыхающих поездах, в смердящих бензоповозках ("автомобилях"),
сверхзвуковых авиалайнерах,- они все время спешили куда-то. Им казалось,
что этим они удлиняют и обогащают свое бытие, - на самом же деле они крали
у себя радость дороги, они проглатывали пространство, как безвкусную
пилюлю. Но иначе они и не могли. Лишь в XXI веке, когда вся планета стала
жить разумно планируемый жизнью, землянам стало ясно, что большие скорости
нужны только в космонавтике, а на Земле - лишь в тех случаях, если
необходимо оказать кому-либо срочную медицинскую помощь.
Те Луга Милосердия, где дежурила Марина, находятся в Гатчинском районе,
невдалеке от поселка Елизаветино. Подобные Луга, как известно, разбросаны
по всей планете - во всяком случае, в тех ее регионах, где имеется
молочный скот. От употребления мяса в пищу люди отказались в минувшем
веке, но молоко и натуральные молочные продукты по-прежнему потребляются в
большом количестве. Еще сравнительно недавно состарившихся безудойных
коров убивали за ненадобностью, но в 2122 году известный поэт Лапидарио в
своем стихотворении "Вот она - благодарность людская!.." обнажил
аморальность такого жестокого прагматизма и воззвал к людской доброте. На
призыв откликнулось почти все население Земли, и в первую очередь женщины.
В 2123 году вступил в силу Закон, согласно которому престарелым коровам и
быкам отведены специальные хлева и пастбища, где животные обитают и
пасутся до своей естественной смерти. При каждом таком заведении имеется
штатный дирпаст (директор-пастух), ветврач и зоопсихолог. Непосредственный
уход за пожилыми животными осуществляют добровольные дежурные, главным
образом женщины и дети. Число записывающихся на дежурства весьма
значительно, и, как образно выразился один журналист, "очередь на добрые
дела простирается в вечность".
Через два часа я был у цели. Прислонив свой универвел к кованой ограде,
отделяющей Луга Милосердия от велотрассы, и, полюбовавшись на ее звенья,
выполненные по эскизам художника Травникова в виде гигантских стеблей
осоки и каких-то сказочных ромашек, я отворил калитку. Миновав палисадник,
вошел в здание гостиницы для дежурных: в ее вестибюле находился пропускной
пункт. Представившись вахтерше, миловидной девушке в зеленом халате, я
спросил ее, где сейчас трудится Марина Квакунина.
- Ваша жена с детьми работает в хлеву номер три,- ответила вахтерша и
указала на виднеющееся из окна длинное зеленое строение в левой части
большого поля.- Но должна вас предупредить: месяц тому назад один
престарелый бык чуть было не забодал посетителя, и дирпаст распорядился,
чтобы впредь никто не выходил на поле без симпатизатора. Позвольте
вручить вам симпатизатор.
- Благ-за-ин! Но позвольте возразить вам,- произнес я.- Разве вы не
видите, что на мне военная форма?! А пункт двести первый Устава воистов
гласит: "К технологическим пространственным средствам защиты воист вправе
прибегать лишь в случае серьезной опасности". В данном случае подобная
опасность отсутствует.
- Не смею спорить,- с улыбкой сказала девушка.- Идите уж так... Только не
попадайтесь на глаза дирпасту!
Я вышел в поле. Шагая мимо мирно пасущихся коров-старушек и
быков-стариков, я вспоминал заповедники Сибири, льды Арктики, тропические
джунгли Амазонки, чащобы Азии - все те места, куда меня сбрасывали на
парашюте и где я, ориентируясь по компасу и звездам, должен был в
определенный срок явиться в определенную точку. Все это входило в
программу испытаний на право стать воистом. Вот тогда-то мне приходилось
применять симпатизатор - при встречах с белыми и бурыми медведями,
волками, тиграми, слонами, крокодилами, удавами и ядовитыми змеями.
Однажды в Африке, при внезапном появлении молодого льва, вышедшего из
зарослей в десяти шагах от меня, я по неопытности, прежде чем направить на
него незримый луч, нажал не белую кнопку (для млекопитающих), а зеленую,
предназначенную для симпатизации змей и пресмыкающихся. Получился перебор.
Лев-подросток проникся такой симпатией, что подбежал ко мне и начал возле
меня прыгать и кувыркаться, как бы приглашая и меня порезвиться. При этом
он задел лапой мое правое плечо, разодрав комбинезон, а заодно и вырвав
кусок кожи вместе с мускульной тканью. Я уговаривал зверя утихомириться,
да куда там. К счастью, из кустов вдруг послышался требовательный львиный
рык - по-видимому, мать-львица позвала к себе своего питомца; он покинул
меня. Наскоро перевязав рану спецбинтом, я продолжал путь. В пункт рандеву
я явился с опозданием на семь с половиной секунд, однако добродушный
чернокожий воист - инструктор в чине фельдмаршала - поставил мне в зачетке
удовлетворительный балл, после чего вызвал аэролет скорой помощи. Мне
пришлось отлежать в больнице девятнадцать суток.
...Но быть может, Вы, Уважаемый Читатель, ждете какого-либо происшествия,
последовавшего в результате того, что я не взял с собой симпатизатор?
Ждете, что на меня кинется бык и я героически отражу его натиск? Должен
Вас огорчить: на пути к хлеву я не встретил ни свирепого быка, ни строгого
дирпаста. Хочу напомнить Вам, что я пишу не роман, и ни к каким выдумкам и
литературным приемам для возбуждения Вашего интереса прибегать не намерен.
...Едва я вошел в светлое и просторное здание хлева, как увидел Марину и
детей. Жена в зеленом платье стояла возле пустого стойла, направляя из
шланга струю воды на зеленоватые плитки пола. Дочь Нереида и сын Арсений
(названый так в честь адмирала Кубрикова) маленькими лопаточками
выгребали навоз из соседнего стойла, тоже пустующего, на вагонетку. Дети
обрадовались моему неожиданному появлению, Марина же и обрадовалась, и
встревожилась: она сразу догадалась, что прибыл я неспроста.
153-й пункт Устава воистов гласит: "Трудный разговор начинай с главного".
Я сразу же сообщил жене все известные мне сведения о планируемой
экспедиции и о своем намерении стать одним из ее участников. Сообщением
моим Марина была явно огорчена. Не упоминая - из чувства такта - об
опасностях, она сказала:
- Как долго тебя не будет с нами! Ведь Третий пояс дальности - это минимум
год полета... Только туда...
- Это не так уж много,- утешающе возразил я.- Надо радоваться, что
Белышеву, Нкробо и Ога-таяме удалось открыть формулу, благодаря которой
человечество преодолело парадокс времени. А то я бы вернулся только при
наших правнуках.
- Да, ты прав. Но при антипарадоксальном полете невозможна связь с
Землей... Мы ничего не будем знать о тебе до твоего возвращения.
- Тут уж, Марина, ничего не поделаешь. Каждый плюс носит в себе свой минус.
- Может быть, тебя еще и не включат. Ведь у тебя нет космической
специальности,- с надеждой произнесла Марина.
- Моя морская выучка и практические знания могут пригодиться в этой
экспедиции,- ответил я.
- Что ж, лети, если считаешь это необходимым,- дала согласие жена.
Затем мы прошлись по длинному коридору мимо стойл. В некоторых из них,
лениво пережевывая комбикорм, лежали коровы,- это были совсем дряхлые
животные, они уже не могли выходить на пастбище. Над их кормушками
виднелись экраны объемного телевидения.
- В определенные часы им показывают короткометражные видеоленты с
изображениями летних лугов, полевых речек, прудов; это стимулирует аппетит
и благотворно действует на психику,- пояснила мне Марина.
- Не слишком ли обеднен репертуар? - пошутил я.
- Репертуарный вопрос не так-то прост,- серьезно сказала жена.- Год тому
назад один зоопсихолог выискал в киноархиве игровые кинофильмы из сельской
жизни двадцатого века, придал им объемность и стал показывать престарелым
животным. В результате аппетит у коров понизился, агрессивность
повысилась; были случаи умышленного прободения видеоэкранов рогами. Один
бык, правда очень великовозрастный, получил инфаркт и умер, не приходя в
сознание. В конце концов зоопсихолог был лишен медицинского диплома за
жестокое обращение с животными, а дирпаст получил строгий выговор.
Вскоре Марина отвела детей в гостиницу, проводила меня за калитку. Покинув
пределы Лугов Милосердия, она тотчас нажала на пуговицу-цветорегулятор, и
ее платье из зеленого превратилось в голубое. На территории Лугов все
обязаны ходить в зеленом, а ведь этот цвет далеко не каждому к лицу,
посетовала она.
Усевшись на свой универвел, я помахал жене рукой и начал набирать высоту;
для сбережения времени я решил вернуться домой по воздуху. Завтра мне
предстоял серьезный день.

6. ЗНАКОМСТВО С ПАВЛОМ БЕЛОБРЫСОВЫМ

На следующий день, то есть 9 сентября 2148 года, к 9 часам утра я явился в
Северо-Западное Управление Космических Исследований. Здание СЕВЗАПа, как
известно, находится возле речки Пряжки, в той части Ленинграда, которая в
старину называлась Коломной.
Войдя в просторный вестибюль, я уселся в одно из многочисленных кресел и
тотчас нажал кнопку в подлокотнике. Элмех1, стоявший в центре зала, сразу
же встрепенулся; ловко лавируя на трех своих ногах между людьми, он
бесшумно подошел ко мне и почтительно произнес:
- Осмелюсь догадаться, вас интересует экспедиция на планету Ялмез? Будьте
ласковы объявить ваш устный паспорт.
Я назвал свое имя, личную фамилию, специальность, семейное положение и
градацию здоровья по общепланетной шкале.
- Информированы ли вы о степени опасности? - спросил элмех, передвинувшись
ко мне ближе, но отведя в сторону свои наблюдательные линзы1
- Да,- ответил я.
- Есть ли у вас космическая специальность?
- Нет. Но мое практическое знание навигационного дела, а также прикладные
знания, полученные на Во-ист-факе, могут оказаться полезными для
экспедиции.
- Благ-за-ин! Будет доложено Терентьеву. Сидите и ждите вызова. Не
покидайте нас, молю! Не принести ли вам чашечку кофе?
- Нет, спасибо.- Откинувшись на спинку кресла, я стал разглядывать
посетителей СЕВЗАПа, вслушиваться в голоса. Кроме русской звучала
литовская, немецкая, шведская, латышская, польская, эстонская, финская
речь. Однако народу было меньше, нежели я предполагал. Как видно, условия
комплектации оказались слишком сложными и специфическими, да и коэффициент
опасности сыграл свою роль. Что ж, это повышает мои шансы, подумал я.
Благоприятствует и то, что вся публика - штатская, я, кажется,
единственный здесь воист.
Мои размышления прервал чей-то хрипловатый голос:

Зайцу молвила медведица:
Разрешите присоседиться?

- Рад буду соседству,- ответил я, не подавая виду, что меня удивило это
странное двустишие.
Передо мной стоял светловолосый человек; на вид он был старше меня лет на
семь. Незнакомец плюхнулся в соседнее кресло. Рука его потянулась к кнопке
вызова, но затем он отдернул пальцы, будто боясь обжечься, и застыл,
погрузившись в свои мысли.
Я сидел, ожидая вызова к Терентьеву, и изредка поглядывал на соседа. Меня
поразило сложное выражение его лица: на нем можно было прочесть и ум, и
добродушие, и душевную прямоту - и одновременно какую-то хитроватость,
настороженность и даже растерянность. Странными показались мне и его
глаза: не то чтобы усталые, не то чтобы печальные, но какие-то вроде бы не
соответствующие лицу, какие-то чужие. Одет он был в умышленно
эклектическом стиле - так в том году одевалась гонящаяся за модой
молодежь: шитый серебром голубой фрак, сиреневые брюки гольф, алые
рубчатые носки до колен; на ногах, разумеется, не скромные вечсапданы, а
плетеные позолоченные сандалеты. Он производил впечатление человека,
который хочет казаться моложе своих лет. Это, признаться, не располагало в
его пользу.
- А публика-то валом не валит на это дело. Кой у кого, видать, от страха
из-под хвоста цикорий посыпался...- внезапно молвил он, повернувшись ко
мне.- А для меня это и лучше, шанец растет! Значит, буду действовать!

Лишай стригущий, бреющий полет...
В чем сходство их? В движении вперед.
И ты, приятель, брей или стриги,
- Но отступать от цели не моги!

Произнеся это загадочное четверостишие, сосед мой нажал кнопку вызова.
- Насколько понял, вы желаете войти в состав экспедиции? Если объявите
свой устный паспорт, буду обрадован я,- проговорил подошедший к нему элмех.
- Павел Васильевич Белобрысов,- отрекомендовался мой странный сосед.-
Родился в Ленинграде в две тысячи сто седьмом году.- Произнеся это, он
почему-то покосился в мою сторону.- Имею много специальностей, которые
могут пригодиться где угодно. Здоровье - двенадцать баллов с гаком.
- Не все понял я, уважаемый Павел Васильевич,- почтительно произнес
секретарь.- Что вы имеете честь подразумевать под словом "гак"?
- Гак - металлический крюк на древних кораблях, служивший для подъема
грузов и шлюпок,- пояснил я элмеху.
- Благ-за-ин! - поклонился мне элмех. Затем, обернувшись к Белобрысову,
спросил: - Значит, могу зафиксировать и доложить Терентьеву я, что вы
можете заменить собой металлический крюк и персонально осуществлять
передвижение тяжелых предметов?
- Да нет, это дядя шутит... Вернее, я шучу,- пробурчал Белобрысов.
- Благодарю за дружеское отношение! Посмеяться вашей шутке рад я! - Элмех
включил свое хохотальное устройство и залился бодрым, но тактичным смехом.
Отсмеявшись, он снова обратился к Белобрысову:
- Вы ничего не сообщили о своем семейном положении. У вас есть потомство?
- Потомства у меня вагон... Короче говоря, есть.
- Вы женаты первично? Вторично? Третично? Четверично?
- Двенадцатирично и трагично,- хмуро буркнул Белобрысов.-

Не в соборе кафедральном
Венчан я на склоне дня,-
С хрупким уровнем моральным
Есть подружки у меня!

- Что этим сказано, не понял я, уважаемый Павел Васильевич.
- Это стихи. Сам сочинил.
- Восхищен я! С поэтом беседую я! Сбылась мечта существования моего! - с
повышенной громкостью произнес элмех, отступив от Белобрысова на два шага.
Затем, понизив громкость, спросил: - Вы проходили курс лечения в
нервно-психической клинике однажды? Дважды?
- Психически я вполне здоров и никогда не лечился! - сердито ответил мой
сосед.- Но учти: я вспыльчив! Если ты, сучье рыло, будешь липнуть ко мне
со своими расспросами, я тебя по стене размажу!

Умрешь - и вот не надо бриться,
Не надо застилать кровать,
В НИИ не надо торопиться,
Долгов не надо отдавать!

- Благ-за-ин! - изрек секретарь.- Интимностью, активностью,
оперативностью вашей очарован я! Ожидайте вызова к Терентьеву. Будьте как
дома. Мужской туалет - в коридоре "А", третья дверь налево.
Едва элмех отошел от нас, Белобрысов сразу же спросил у меня взволнованно:
- Товарищ старший лейтенант, не наплел ли я ему чего лишнего?
Меня обрадовало, что он обратился ко мне по званию. Увы, мало кто в наши
дни разбирается в погонах, в военных чинах.
- Не беспокойтесь, Павел Васильевич, ведь элмех - это промежуточная
инстанция. Все, в сущности, зависит от самого Терентьева,- утешающе сказал
я.
- Во-во! Терентьевым я давно интересуюсь. Но строг он, строг... Ну, вы-то
проскочите. Я ведь знаю, кто вы, вас по голяку1 не раз показывали. Вы на
нынешней Всемирной регате опять первый приз отхватили - "Золотую
мачту-2148"... А как вы думаете- по первому вашему впечатлению обо мне,-
возьмут меня в полет?
126-й пункт Устава воистов гласит: "Правдивость - высшая форма
вежливости". Поэтому я ответил своему собеседнику, что не уверен в его
успехе; всего вероятнее, ему будет отказано.

- На чудеса лес уповал,
Но начался лесоповал,-

с чувством проскандировал Белобрысов.- Но мне надо, надо побывать на
Ялмезе! Изо всех сил хлопотать буду, чтобы зачислили!
Словечко "хлопотать" задело мое внимание. В устной речи я его еще ни от
кого не слышал, я его помнил по какому-то роману XIX или XX века, где один
молодой человек "хлопотал", чтобы устроиться в какой-то департамент. По
тому, что Белобрысов применил это словцо, и еще по некоторым архаическим
оборотам его речи я начал догадываться, что собеседник мой принадлежит к
числу хоббистов-ностальгистов.
Как известно, движение хоббистов-ностальгистов за последние два
десятилетия получило на нашей планете не то чтобы очень широкое, но все же
заметное распространение. Эти люди (самых различных профессий) считают наш
XXII век слишком прагматичным, благополучным и малоромантичным и потому
"самоприкрепляются" к какому-либо из минувших столетий. К сожалению,
представления их о минувших веках базируются обычно на поверхностных
сведениях, почерпнутых из нынешних исторических романов и телеобъемных
фильмов; что же касается военной истории, то здесь их познания и вовсе
минимальны. Ностальгисты очень падки на аксессуары, любят всевозможные
имитации под "избранный" ими век, обставляют квартиры "старинной"
самодельной мебелью; порой они готовят пищу по древним кулинарным рецептам
(заранее включая при этом альфатонную связь с пунктом скорой помощи -
чтобы в случае отравления немедленно оказаться под надзором врача). Кроме
того, они часто листают старинные словари, выискивая там вышедшие из
употребления слова, чтобы щегольнуть ими в разговоре.
Один из моих школьных товарищей, ныне инженер-диэлектрик по специальности,
а по хобби - ностальгист XX века, иногда приглашает Марину и меня в гости.
Стены его квартиры увешаны репродукциями с картин Бёклина,
Борисова-Мусатова, Сальватора Дали, Куинджи, Марке и многих их
современников. На кривом самодельном комоде с резьбой, изображающей первый
полет на Марс, стоят одиннадцать гипсовых слонов и клетка с макетом
канарейки - неизменная (по убеждению моего товарища) принадлежность
великосветских салонов начала XX века. Всем гостям, на время их пребывания
в доме, выдаются калоши и стеки; кроме того, дамам вручаются веера, а
кавалерам - цилиндры. Хозяйка угощает всех щами из клюквы, блинами на
горчичной подливе, квасом и морковным чаем; торжественно откупоривается
бутылка условной водки. Гости-ностальгисты и хозяева ведут за столом
изысканную беседу в духе старинной вежливости. То и дело слышится:
"Отведайте еще блина, милостивый гражданин!"; "Чекалдыкнем по третьей,
уважаемая барышня!"; "Благ-за-ин, ваше сиятельство!"; "Нравится ли вам
чай, достопочтенная курва?" Затем под звуки старинного магнитофона гости и
хозяева танцуют древние танцы - румбу, шейк, полонез, яблочко, "танец
живота", танго, "барыню-сударыню", а в перерыве между плясками поют
старинные фольклорные песни: "В лесу родилась елочка", "Шумела мышь", "Гоп
со смыком", "У самосвала я и моя Маша". В завершении праздничного пира
избирается "царица бала"; ей дается право запустить бутылкой в зеркало.
Мой товарищ убежден, что в XX веке каждый светский раут заканчивался
битьем зеркал.
Некоторые правила этого древнего этикета кажутся мне странными, некоторые
- явно вымышленными, но кое в чем я вынужден верить своему
товарищу-ностальгисту. Ведь условия мирного быта минувших поколений я знаю
куда хуже, нежели военную историю.
...Белобрысов сидел, уставясь в раскрытую записную книжку; он читал,
шевеля от усердия губами, словно торопясь заучить что-то. Вот еще одно
доказательство его ностальгизма, думал я; записными книжками давно никто
не пользуется, их заменили запоминательные пьезобраслеты. Странно только,
что одет этот человек так суперсовременно: ведь ностальгисты любят
одеваться в стиле избранного ими века. Надо полагать, в данном случае
выбор одежды объясняется какими-то сугубо личными причинами. Быть может,
Белобрысову нравится женщина моложе его - и вот он старается примолодиться?
Сосед мой явно волновался. Он часто отирал пот с лица розовым платком.
Вдруг он вскочил с кресла и изрек очередное двустишие:

Она, забыв девичью честь,
С себя скидает все, что есть!

С этими словами он снял с себя роскошный фрак, под которым оказалась
рубашка спортивного типа. Кладя фрак на спинку кресла, он уронил с
подлокотника записную книжку, она раскрытой упала на пол. Я нагнулся,
чтобы поднять ее и вручить владельцу, но тот с нервной поспешностью
опередил меня. Мне бросилось в глаза слово ЛЕГЕНДА, написанное крупными
буквами и подчеркнутое; ниже шел какой-то мелкобуквенный текст.
Я успел подумать, что новый знакомец мой не просто ностальгист, но,
видимо, еще и литератор-любитель, сочиняющий стихи и легенды в духе
полюбившейся ему .старины. В этот момент ко мне подошел элмех и пригласил
следовать за ним.
Терентьев сидел в небольшом кабинете за большим и почти пустым письменным
столом. Он предложил мне сесть и начал беседу.
- Ваши военно-исторические знания едва ли пригодятся на Ялмезе. Но я
осведомлен о высокой степени ваших прикладных знаний и о вашей способности
разумно действовать в экстремальных ус лориях... Приходилось ли вам
держать курс без навигационных приборов?
- Да. Я умею ориентироваться по созвездиям.
- Там будут другие созвездия,- усмехнулся Терентьев.
- Но тоже каждое на своем месте,- отпарировал я.
- Вам придется освоить некоторые новые для вас специальности. Согласны? И
потом: готовы ли вы выполнять любую случайную, текущую работу - быть
мальчиком на все руки, как в старину говорилось?
- Согласен,- ответил я.
- Я вас зачисляю условно в состав экспедиции. Вам надо будет, как и всем,
пройти тестологические испытания и спецподготовку. От спецморских
испытаний я вас освобождаю.
- Спасибо за доверие, но хочу вам возразить. Мне не хочется быть белым
вороном, как говорили наши предки. Я хочу подвергнуться морским испытаниям
наравне со всеми.
- Одобряю ваше решение,- молвил Терентьев.- Завтра в десять утра приходите
в СЕВЗАП на собеседование.

7. СЛУЧАЙ НА СОБЕСЕДОВАНИИ

Когда утром следующего дня я вошел в конференц-зал СЕВЗАПа, народу там
оказалось куда меньше, нежели вчера в вестибюле; Терентьев, видно, многим
дал отвод уже по первому кругу. Заняв место в заднем ряду, я начал
считать, сколько нас в зале, но тут услышал торопливые шаги и затем увидел
Белобрысова. Я был настолько уверен, что Терентьев "отсеет" его, что на
мгновение даже усомнился, Белобрысов ли это; тем более что и оделся он
совсем не по-вчерашнему, а очень скромно и неброско.
Заметив меня, он сразу направился в мою сторону и, перед тем как сесть в
соседнее кресло, радостным шепотом сообщил нижеследующее:
- Вчера Терентьев гонял-гонял меня по разным вопросам, семь потов с меня
сошло. А потом он и говорит: "Наврали вы, Белобрысов, мне с три ящика!
Давайте начистоту!" Ну, тут я ему всю правду о себе и выложил. Он прямо
онемел от удивления, задумался. Потом, видать, поверил. И говорит мне:
"Рискну, возьму вас на Ялмез. Если, конечно, все предварительные испытания
выдержите".
В чем заключалась эта "вся правда", расспрашивать Белобрысова я не стал.
Но, хоть я и был уже наслышан, что Терентьев человек весьма широких
взглядов и парадоксальных действий, все же я был удивлен его решением.
Скажу откровенно: я, при тогдашнем моем отношении к Белобрысову, в полет
его бы не взял. Что-то странное в нем было, слишком уж он врос в свой
ностальгизм. Однако, забегая вперед (дабы не возбуждать в Уважаемом
Читателе ненужного беллетристического интереса), скажу, что все
специспытания Белобрысов выдержал вполне благополучно и что вообще
сомневался я в нем напрасно.
Но вернусь к совещанию в СЕВЗАПе. Открыл его Терентьев. Его выступление,
так же как и выступления других, зафиксировано в "Общем отчете", так что
пересказывать мне все это нет смысла. Но считаю нужным упомянуть об одном
событии, которое в официальные анналы не вписано.
Когда прения по докладу Терентьева подошли к концу, у двери в
конференц-зал послышались взволнованные голоса. Два элмеха уговаривали
кого-то повременить, не входить сейчас в зал.
- Но я должен сделать срочное сообщение общемирового значения! - восклицал
человек.- Впустите меня немедленно!
- Нам никого не ведено пускать! Войдите в нашу ситуацию! - убеждали
человека секретари.
Человек прорвался в зал. Элмехи, которым, как всем квазиразумным
механизмам, запрещено применять физическое воздействие по отношению к
людям, прибегли к пассивной обороне: они пытались заградить человеку путь
к президиуму. Однако нежданный гость упрямо шел вперед, и элмехи вынуждены
были отступать. Один из них отступал недостаточно поспешно, и человек
толкнул его. Секретарь упал, три ноги его звонко застучали по плиткам
пола, потом замерли. Второй элмех, дабы эмоционально воздействовать на
вошедшего, коснулся на груди своей кнопки ретроконтура, перестроил речевой
строй на женский регистр, включил рыдальное устройство и нежным, плачущим
девичьим голосом взмолился:
- О сжалься, добрый мужчина! Не тронь меня! Помоги мне сэкономить
невинность мою! Покинь помещение!
Но мужчина не сжалился. Отстранив элмеха, он по трем ступенькам поднялся
на кафедру, которая в тот момент пустовала,- и тут я увидел, что человек
этот - дядя Дух! Я не встречал его уже много лет: из квартиры моих
родителей он давно съехал, поссорившись с ними; меня в моей новой семейной
он не навестил ни разу, я тоже не искал с ним общения. За эти годы он
постарел, но в голосе его по-прежнему звучала нестареющая убежденность в
своей правоте.
- Дело мировой важности! Прошу предоставить мне десять минут! - обратился
он к Терентьеву.
Терентьев, видимо, уже встречался с ним или был осведомлен о нем. Он не то
поморщился, не то ухмыльнулся и сказал: - На десять минут согласен. Но не
более. Дядя Дух извлек из портфеля старомодный стенописный прибор и
поставил его перед собой. Едва он произнес вступительную фразу своей речи,
как она вспыхнула алыми письменами на сероватом мраморе стены, высоко над
головами сидевших в президиуме. Строки возникали, как бы набросанные от
руки торопливым, вдохновенно-пророческим почерком, и затем угасали, чтобы
уступить место следующим.

ЗАДУМАНО! СОВЕРШЕНО! ЗАЯВЛЕНО!

В минувшие века на Земле случались убийства, грабежи и иные уголовные
деяния. Для обнаружения преступников применялись так называемые розыскные
собаки. Собака-ищейка шла по следам правонарушителя - и настигала его,
руководствуясь исключительно своим нюхом. Почему же она не могла спутать
его следы со следами других людей? Да потому, что каждый человек имеет
свой запах. Если дактилоскопия утверждает, что нет на Земле двух
индивидуумов с одинаковыми узорами на кончиках пальцев, то ароматологией,
наукой о запахах, столь же неопровержимо доказано, что каждый землянин
пахнет по-своему.
Давно на планете нашей изжита преступность. И хоть много собак на Земле,
но порода собак-сыщиков давно сошла на нет, ибо надобность в ней отпала.
Однако и те четвероногие друзья человека, которые существуют ныне, не
могут пожаловаться на отсутствие нюха. За сотню метров ощущает пес или
псица приближение хозяина - и заливается радостным лаем.
Мы, увы, не собаки. В смысле обоняния мы позорно отстаем от них, мы в этом
отношении плетемся в хвосте у четвероногих. Человек силен умом и духом, но
слаб нюхом...
Так было, дорогие космопроходцы, так было... Но впредь так не будет! В
результате усиленных творческих поисков мне, Фоме Благовоньеву, удалось
синтезировать новое вещество, которому я дал наименование ТУЗ -
Тысячекратный Усилитель Запахов. Любой человек, принявший внутрь таблетку
ТУЗ, мгновенно становится обоняем для окружающих. Срок действия каждой
таблетки - двадцать семь земных суток.
Учитывая, что не все люди пахнут приятно, я внес в ТУЗ ароматические
добавки. Основной запах каждого индивидуума, вступая в реакцию с ними,
становится приятным для нюха окружающих - и в то же время не теряет
индивидуальности. Пока что мы имеем шесть разновидностей таблеток: с
запахом вербены, акации, черемухи, лаванды, липы цветущей и березы
весенней. В недалеком будущем я расширю шкалу ароматов. Недалек тот день,
когда каждый землянин, варьируя набор добавок, сможет составить для себя
персональную ароматическую композицию. Предвижу то время, когда друзья и
знакомые будут издалека узнавать друг друга по тончайшим, благороднейшим
благоуханиям.
Внимание! Первую опытную партию таблеток ТУЗ я сегодня вручу вам, отважные
звездопроходцы! Вы станете проводниками моей идеи!"
- Благ-за-ин! - послышался голос Терентьева.- Но боюсь, человечество
еще не доросло до практического осуществления вашего творческого замысла.
Однако дядя Дух гнул свою линию.
- Дабы все знали, что ТУЗ безвреден для здоровья, я на глазах у вас приму
таблетку! - заявил он. Затем вынул из портфеля маленькую розовую
коробочку, извлек из нее нечто миниатюрное и проглотил, запив водой из
стоявшего на кафедре стакана. - Обоняйте меня, люди добрые! Вскоре до меня
донесся какой-то весьма странный, густой, но отнюдь не неприятный запах.
- Вроде бы банным листом повеяло,- внятным шепотом произнес мой сосед
Белобрысов.

Поверь в счастливую звезду,
Цветок в петлицу вдень -
Пусть для тебя, хоть раз в году,
Настанет банный день!

Тем временем дядя Дух, покинув кафедру, подошел к столу и перед каждым
членом президиума положил по розовой коробочке. Затем торопливо начал
обходить всех сидящих в зале. Дойдя до меня, он остановился в удивлении,
буркнул что-то себе под нос и коробочки мне не вручил.
- Почему это он обделил вас? - поинтересовался Белобрысов.- Всех одарил, а
вам фигу с маслом.
- Это мой дядя. У него ко мне личная неприязнь.
- Дядя?.. Странный он какой-то. Вам не кажется, что он с приветом?
- Наоборот, он отнесся ко мне весьма неприветливо.
- Я не в том смысле... Он вроде бы психически сдвинутый.
- Нет, он вполне нормален. Он хочет людям добра, правда, избрав для этого
не совсем обычный путь.
Когда дядя Дух наконец покинул зал, на кафедру поднялся главврач будущей
экспедиции и попросил всех присутствующих немедленно сдать коробочки ему,
не прикасаясь к их содержимому. Производство этих таблеток не утверждено
Главздравом планеты.
Меня поразило, что, выслушав это заявление, сосед мой вырвал из своей
записной книжки листок, вынул из розовой коробочки голубой шарик, завернул
его в бумажку и спрятал в карман. Что вы сделали! - шепнул я ему.- Ведь
главврач только что сказал...
- Хочу теще втихаря в кофе подложить,- подмигнул он мне.- Ведь это не яд
же!.. И ведь не побежите же вы к главврачу жаловаться на меня?!
- Не побегу,- ответил я.- Но разве в этом дело?!
- А не побежите - никто здесь и не узнает. Все будет шито-крыто!
Меня удивила эта странная логика. И в дальнейшем Белобрысов не раз меня
удивлял.

8. КРАТКОЕ СООБЩЕНИЕ

Вскоре начались тестовые испытания, которые продлились три месяца. Они
подробно перечислены в "Общем отчете", так что описывать их не буду. Скажу
только, что Терентьев придавал большое значение "тестованию" и всегда
присутствовал в аудиториях. Что касается Белобрысова, то иногда он вел
себя странно, а порою склонялся к явно алогичным решениям. Я весьма часто
вступал с ним в споры.
Когда тесты закончились, некоторые из испытуемых были отчислены. И хоть
нас было еще больше, чем надо, и кое-кому еще предстояло "уйти в отсев",
но уже началась многомесячная практическая учеба. Мы с Белобрысовым вошли
в водолазную группу и одновременно принялись за освоение еще нескольких
специальностей.
Время от времени Терентьев вызывал нас поодиночке - для собеседования.
Однажды он вызвал меня в свой кабинет и сказал, что во время предстоящего
практико-испытательного плавания испытуемые будут размещены в двухместных
каютах. Есть ли у меня возражения против помещения в одну каюту с
Белобрысовым?
Я ответил в том смысле, что я воист и Терентьев для меня командир, в слово
командира - закон.
- Вы увиливаете от прямого ответа,- молвил Терентьев.- Белобрысов вам
несимпатичен?
- Белобрысов - человек неплохой,- сказал я.- Но есть в его характере
черты, которые мне неприятны. Однако о том, что мне в нем не нравится, я
не хочу толковать, как выражались в старину, заспинно. Если вы вызовете
его сюда, то в его присутствии я скажу все, что о нем думаю.
Терентьев вызвал Белобрысова и сразу задал ему вопрос, какого он мнения
обо мне. Тот ответил, что я "товарищ невредный, но очень уж заутюжен этим
своим воизмом".
- А вы заутюжены своим ностальгизмом! - заявил я.- Вы так прочно
присосались к своему двадцатому веку, что порой забываете, в каком
столетии живете! В этом есть что-то театральное, фальшивое.
- Не оплевывайте двадцатый век,- рассердился Белобрысов.- Может, в
двадцатом-то веке люди посмелее да поталантливее нынешних на Земле обитали!
- Не клевещите на наш двадцать второй век! - воскликнул я.
-Я и не клевещу,- возразил Белобрысов.- Но только учтите: не произойди
того, что произошло в двадцатом веке, люди бы, может быть, до сих пор
сидели на своей Земле, как приклеенные, и ни о каких космических полетах и
мечтать бы не смели. Двадцатый век был поворотным веком в судьбе
человечества! Первая НТР, без которой не произошло бы и Второй, первый
полет в Космос...
- Все это я и без вас знаю,- ответил я.- Не забывайте, что я тоже изучал
историю, и, смею думать, не менее...
- А все-таки, товарищи, я помещу вас в одну каюту,- прервал наш спор
Терентьев.- Вы люди во многом очень несхожие, но именно шероховатости
способствуют сцеплению. Уверен, что вы подружитесь и в трудную минуту
придете на помощь друг другу.
И далее он высказал несколько странную мысль: он комплектует экспедицию,
руководствуясь отнюдь не сходством характеров и гладкостью
взаимоотношений, ибо знает, что именно в слишком однородном коллективе при
возникновении экстремальной ситуации может произойти опасный разлад.

9. ПРАКТИЧЕСКИЙ ТЕСТ НА МОРЕ

15 мая 2149 года всех соревнующихся за право стать участниками экспедиции
на Ялмез привезли в Таллинн, где мы погрузились на пассажирское судно
"Балтия". Кроме нас многие каюты были заполнены научными инструкторами
СЕВЗАПа. Каждому из нас вручили по спецбраслету. Его нельзя было снимать с
руки ни на секунду: браслет непрерывно улавливал данные о физическом и
психическом состоянии носителя и слал информацию в фиксирующий центр.
Когда мы ступили на борт "Балтии", Белобрысов, приняв глубокомысленный
вид, нагнулся, постучал по палубе согнутым пальцем и замер, будто
прислушиваясь. Затем печально покачал головой и изрек:
- Они все ушли!..
- Кто? - поинтересовался я.
- Крысы ушли с этого ржавого ночного горшка. Но не будем падать духом!

Хочешь стать барабулькой,
Славной рыбкой морской -
Утопай и не булькай,
Распрощайся с тоской!

Судно и впрямь оставляло желать лучшего: дряхлый, давно вычеркнутый из
списков регистра экскурсионный лайнер водоизмещением в 27 000 тонн.
Правда, его ради нас подремонтировали, но все равно во время нашего
плавания постоянно случались ЧП: выходили из строя рабочие системы,
нарушалась связь внешняя и даже внутренняя, а нам часто приходилось
участвовать в авральных работах. К тому же гидростабилизационная система
вообще была снята, и из-за этого "Балтию" валяло даже при небольшом
волнении. Некоторые испытуемые, которых, по их заверениям, прежде никогда
не укачивало, здесь чувствовали себя неважно, и в дальнейшем их отчислили.
Посудина эта выбрана была СЕВЗАПом неспроста - и именно для того, чтобы
создать для нас умышленно трудные условия. Нам с Белобрысовым была
выделена каюта номер 47 по правому борту. Когда мы вошли в нее, он сказал:
- Выбирайте любую из коек; вам по званию положено выбирать первому, ведь
вы лейтенант, а я, можно сказать, рядовой.

Одни судьбу несут, как флаг,
Другие тащат, как рюкзак.
Чья ноша легче - впереди,
Чья потяжелыпе - позади.

Стишок резанул мне уши, но предложение выбрать койку свидетельствовало о
проявлении такта. Чтобы не остаться в долгу, я произнес:
- Нет, это судно не военное, и живем мы во времена невоенные. Пусть первым
выберет себе койку тот, кто старше по возрасту.
- Неужто это так заметно, что я стар? - спросил Белобрысов с какой-то
странной интонацией.
- Я не сказал, что вы стары; я сказал, что вы старше.
- Это - да! Я намного старше вас,- согласился он и напыщенно, с шутовской
интонацией произнес очередной стишок:

Вы Вечность по черепу двиньте,
Клянуся, в ней радости нет:
Слепой лаборант в лабиринте
Блуждает три тысячи лет!

"Крепись, воист, крепись! - приказал я себе.- Еще немало подобной
дребедени придется тебе выслушать в этой каюте!"
А вскоре я обнаружил, что кроме дневных своих антидостоинств мой
однокаютник имеет некий ночной недостаток: он храпит. К счастью, моя
способность к засыпанию в усложненных условиях равняется 9,8 единицы по
кривой Калистратова - Шумахера, так что храп не оказал на меня какого-либо
отрицательного действия. Однако поутру я задал Белобрысову законный
вопрос: почему он утаил от приемной комиссии СЕВЗАПа это свое свойство?
Ведь он знал: храпящих во сне в полет на Ялмез не зачисляют.
- Потому и утаил это дело, что храпунов в космос не берут,- не без цинизма
ответил он. Затем добавил примирительно: - Но ведь вы-то спали спокойно, я
сам два раза от своего храпа просыпался, а вы, извиняюсь, всю ночь как
сурок дрыхли.
- Дело не во мне,- уточнил я.- Дело в том, что вы солгали.
- Очень прошу вас: не докладывайте начальству об этом факте,- просительно
произнес он.
- Не волнуйтесь, "об этом факте" докладывать я никому не собираюсь. Даже
если бы ваш храп мешал мне, я бы никому не сообщил об этом. Волей СЕВЗАПа
и Терентьева вы мой товарищ по плаванию, а какой же воист станет подводить
своего товарища!
- Спасибо вам!.. А как вы думаете, вот эта штуковина меня не выдаст? - Он
постучал пальцем по своему спецбраслету.
- Не беспокойтесь, браслет засекает все соматические и психологические
изменения, однако ведь для храпящего храп не болезненное, а естественное
явление.
- Да, к сожалению, это не болезнь. Будь это болезнь, медики давно бы ее
под корень вырвали. Эх, знали бы вы, сколько я в жизни натерпелся из-за
этого "естественного явления"! Даже в интимном плане...
- Насколько мне известно, в свое время корабельный врач
Губаровский-Семченко опубликовал в "Военно-медицинском ежегоднике" реферат
"О некоторых неучтенных возможностях по преодолению ночного храпа".
Помнится, он рекомендовал...

- Не верь в романы и рассказы,
А верь, в что видят твои глазы! -

с раздражением перебил меня Белобрысов.- Ничего из опытов его не вышло. Я
был у этого Губаревского на приеме, за месяц вперед записался, медсестре
коробку конфет всучил,- а результаты...
- Позвольте, позвольте! - прервал я своего собеседника.- Ведь этот врач
жил в двадцатом веке!
- Ах да, я фамилию перепутал, я у другого врача был,- небрежно поправился
Белобрысов.- А об этом Губареве я читал где-то... Нам на завтрак топать
пора.
Мы направились в кают-компанию. Во время завтрака я думал о том, что
Белобрысов настолько прочно приклеил себя к излюбленному XX веку, что
порой теряет чувство реальности. Вполне ли здоров он психически?
А теперь, Уважаемый Читатель, я опять отсылаю Вас к "Общему отчету", где
подробно изложены все наши учебно-практические успехи на "Балтии" и все
реальные тесты, которым мы подвергались, а сам приступаю к описанию
последнего дня нашего испытательного плавания.
Плавание это окончилось на две недели ранее, нежели мы, испытуемые,
предполагали. Накануне мы попали в шторм, он настиг нас в Тихом океане
возле острова Нарборо (группа Галапагосских островов). "Балтию" так
валяло, что один из тетраментоновых двигателей сорвался с квантомагнитной
подушки и при этом повредил основной комплексатор. В результате судно
потеряло ход. В течение нескольких часов основная команда и испытуемые
были заняты авральным ремонтом. Под утро группу, в которую входили мы с
Белобрысовым, подсменили; отдыхающим приказали спать не раздеваясь. Мы
спустились в каюту и уснули.
Внезапно я был разбужен: кто-то толкал меня в бок. Затем я услыхал голос
Белобрысова:

Насколько я, граждане, понял,
Для радости нету причин,
Поскольку мы, граждане, тонем
Во тьме океан

2vandal(50565)
Жидомудаку от Великого Русского Писателя:
====

Мне отмщение, и аз воздам




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ






I




Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар ушел еще вчера со двора, во время обеда; черная кухарка и кучер просили расчета.

На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский - Стива, как его звали в свете, - в обычный час, то есть в восемь часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване.. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.

"Да, да, как это было? - думал он, вспоминая сон. - Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, - и столы пели: Il mio tesoro, и не Il mio tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины", - вспоминал он.

Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он задумался, улыбаясь. "Да, хорошо было, очень хорошо. Много еще там было отличного, да не скажешь словами и мыслями даже наяву не выразишь". И, заметив полосу света, пробившуюся сбоку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел халат. И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб.

"Ах, ах, ах! Ааа!.." - замычал он, вспоминая все, что было. И его воображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся безвыходность его положения и мучительнее всего собственная вина его.

"Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, - думал он. - Ах, ах, ах!" - приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.

Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке, не нашел жены в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал ее в спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке.

Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою он считал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса, отчаяния и гнева смотрела на него.

- Что это? это? - спрашивала она, указывая на записку.

И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучала Степана Аркадьича не столько самое событие, сколько то, как он ответил на эти слова жены.

С ним случилось в эту минуту то, что случается с людьми, когда они неожиданно уличены в чем-нибудь слишком постыдном. Он не сумел приготовить свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его вины. Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным - все было бы лучше того, что он сделал! - его лицо совершенно невольно ("рефлексы головного мозга", - подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.

Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не хотела видеть мужа.

"Всему виной эта глупая улыбка", - думал Степан Аркадьич.

"Но что же делать? что делать?" - с отчаянием говорил он себе и не находил ответа.



II




Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. Он не мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступке. Он не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался только в том, что не умел лучше скрыть от жены. Но он чувствовал всю тяжесть своего положения и жалел жену, детей и себя. Может быть, он сумел бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие так на нее подействует. Ясно он никогда не обдумывал этого вопроса, но смутно ему представлялось, что жена давно догадывается, что он не верен ей, и смотрит на это сквозь пальцы. Ему даже казалось, что она, истощенная, состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна. Оказалось совсем противное.

"Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! - твердил себе Степан Аркадьич и ничего не мог придумать. - И как хорошо все это было до этого, как мы хорошо жили! Она была довольна, участлива детьми, я не мешал ей ни в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела. Правда, нехорошо, что она была гувернанткой у нас в доме. Нехорошо! Есть что-то тривиальное, пошлое в ухаживанье за своею гувернанткой. Но какая гувернантка! (Он живо вспомнил черные плутовские глаза m-lle Roland и ее улыбку.) Но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего., И хуже всего то, что она уже... Надо же это все как нарочно! Ай, ай, ай! Аяяй! Но что же, что же делать?"

Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни,

"Там видно будет, - сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.

- Из присутствия есть бумаги? - спросил Степан Аркадьич, взяв телеграмму и садясь к зеркалу.

- На столе, - отвечал Матвей, взглянул вопросительно, с участием, на барина и, подождав немного, прибавил с хитрою улыбкой: - От хозяина извозчика приходили.

Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: "Это зачем ты говоришь? разве ты не знаешь?"

Матвей положил руки в карманы своей жакетки, отставил ногу и молча, добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрел на своего барина.

- Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили вас и себя понапрасну, - сказал он, видимо, приготовленную фразу.

Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить на себя внимание. Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправляя перевранные, как всегда, слова, и лицо его просияло.

- Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, - сказал он, остановив на минуту глянцевитую, пухлую ручку цирюльника, расчищавшего розовую дорогу между длинными кудрявыми бакенбардами.

- Слава богу, - сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.

- Одни или с супругом? - спросил Матвей.

Степан Аркадьич не мог говорить, так как цирюльник занят был верхнею губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.

- Одни. Наверху приготовить?

- Дарье Александровне доложи, где прикажут.

- Дарье Александровне? - как бы с сомнением повторил Матвей.

- Да, доложи. И вот возьми телеграмму, передай, что они скажут.

"Попробовать хотите", - понял Матвей, но он сказал только:

- Слушаю-с.

Степан Аркадьич уже был умыт и расчесан и сбирался одеваться, когда Матвей, медленно ступая поскрипывающими сапогами, с телеграммой в руке, вернулся в комнату. Цирюльника уже не было.

- Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам то есть, угодно, - сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову набок, уставился на барина.

Степан Аркадьич помолчал. Потом добрая и несколько жалкая улыбка показалась на его красивом лице.

- А? Матвей? - сказал он, покачивая головой.

- Ничего, сударь, образуется, - сказал Матвей.

- Образуется?

- Так точно-с.

- Ты думаешь? Это кто там? - спросил Степан Аркадьич, услыхав за дверью шум женского платья.

- Это я-с, - сказал твердый и приятный женский голос, и из-за двери высунулось строгое рябое лицо Матрены Филимоновны, нянюшки.

- Ну что, Матреша? - спросил Степан Аркадьич, выходя к ней в дверь.

Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед женой и сам чувствовал это, почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны, были на его стороне.

- Ну что? - сказал он уныло.

- Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось бог даст. Очень мучаются, и смотреть жалости, да и все в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься....

- Да ведь не примет...

- А вы свое сделайте. Бог милостив, богу молитесь, сударь, богу молитесь.

- Ну, хорошо, ступай, - сказал Степан Аркадьич, вдруг покраснев. - Ну, так давай одеваться, - обратился он к Матвею и решительно скинул халат.

- Матвей уже держал, сдувая что-то невидимое, хомутом приготовленную рубашку и с очевидным удовольствием облек в нее холеное тело барина.



III




Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на себя духами, выправил рукава рубашки, привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник, спички, часы с двойной цепочкой и брелоками и, встряхнув платок, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и физически веселым, несмотря на свое несчастье, вышел, слегка подрагивая на каждой ноге, в столовую, где уже ждал его кофе и, рядом с кофеем, письма и бумаги из присутствия.

Он прочел письма. Одно было очень неприятное - от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, - эта мысль оскорбляла его.

Окончив письма, Степан Аркадьич придвинул к себе бумаги из присутствия, быстро перелистовал два дела, большим карандашом сделал несколько отметок и, отодвинув дела, взялся за кофе; за кофеем он развернул еще сырую утреннюю газету и стал читать ее.

Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика, собственно, не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.

Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно так же, как он не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят. А иметь взгляды ему, жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости, было так же необходимо, как иметь шляпу. Если и была причина, почему он предпочитал либеральное направление консервативному, какого держались тоже многие из его круга, то это произошло не оттого, чтоб он находил либеральное направление более разумным, но потому, что оно подходило ближе к его образу жизни. Либеральная партия говорила, что в России все дурно, и действительно, у Степана Аркадьича долгов было много, а денег решительно недоставало. Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение и что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь доставляла мало удовольствия Степану Аркадьичу и принуждала его лгать и притворяться, что было так противно его натуре. Либеральная партия говорила, или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело., Вместе с этим Степану Аркадьичу, любившему веселую шутку, было приятно иногда озадачить смирного человека тем, что если уже гордиться породой, то не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого родоначальника - обезьяны. Итак, либеральное направление сделалось привычкой Степана Аркадьича, и он любил свою газету, как сигару после обеда, за легкий туман, который она производила в его голове. Он прочел руководящую статью, в которой объяснялось, что в наше время совершенно напрасно поднимается вопль о том, будто бы радикализм угрожает поглотить все консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять меры для подавления революционной гидры, что, напротив, "по нашему мнению, опасность лежит не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традиционности, тормозящей прогресс", и т. д. Он прочел и другую статью, финансовую, в которой упоминалось о Бентаме и Милле и подпускались тонкие шпильки министерству.Со свойственною ему быстротою соображения он понимал значение всякой шпильки: от кого и на кого и по какому случаю она была направлена, и это, как всегда, доставляло ему некоторое удовольствие. Но сегодня удовольствие это отравлялось воспоминанием о советах Матрены Филимоновны и о том, что в доме так неблагополучно. Он прочел и о том, что граф Бейст, как слышно, проехал в Висбаден, и о том, что нет более седых волос, и о продаже легкой кареты, и предложение молодой особы; но эти сведения не доставляли ему, как прежде, тихого, иронического удовольствия.

Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся, не оттого, чтоб у него на душе было что-нибудь особенно приятное, - радостную улыбку вызвало хорошее пищеварение.

Но эта радостная улыбка сейчас же напомнила ему все, и он задумался.

Два детские голоса (Степан Аркадьич узнал голоса Гриши, меньшого мальчика, и Тани, старшей девочки) послышались за дверьми. Они что-то везли и уронили.

- Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, - кричала по-английски девочка, - вот подбирай!

"Все смешалось, - подумал Степан Аркадьич, - вон дети одни бегают". И, подойдя к двери, он кликнул их. Они бросили шкатулку, представлявшую поезд, и вошли к отцу.

Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла его и, смеясь, повисла у него на шее, как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся от его бакенбард. Поцеловав его, наконец, в покрасневшее от наклоненного положения и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки и хотела бежать назад; но отец удержал ее..

- Что мама? - спросил он, водя рукой по гладкой, нежной шейке дочери. - Здравствуй, - сказал он, улыбаясь здоровавшемуся мальчику.

Он сознавал, что меньше любил мальчика, и всегда старался быть ровен; но мальчик чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца.

- Мама? Встала, - отвечала девочка.

Степан Аркадьич вздохнул. "Значит, опять не спала всю ночь", - подумал он.

- Что, она весела?

Девочка знала, что между отцом и матерью была ссора, и что мать не могла быть весела, и что отец должен знать это, и что он притворяется, спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же понял это и также покраснел.

- Не знаю, - сказала она. - Она не велела учиться, а велела идти гулять с мисс Гуль к бабушке.

- Ну, иди, Танчурочка моя. Ах да, постой, - сказал он, все-таки удерживая ее и гладя ее нежную ручку.

Он достал с камина. где вчера поставил, коробочку конфет и дал ей две, выбрав ее любимые, шоколадную и помадную.

- Грише? - сказала девочка, указывая на шоколадную.

- Да, да. - И еще раз погладив ее плечико, он поцеловал ее в корни волос, в шею и отпустил ее.

- Карета готова, - сказал Матвей. - Да просительница, - прибавил он.

- Давно тут? - спросил Степан Аркадьич.

- С полчасика.

- Сколько раз тебе приказано сейчас же докладывать !

- Надо же вам дать хоть кофею откушать, - сказал Матвей тем дружески грубым тоном, на который нельзя было сердиться.

- Ну, проси же скорее, - сказал Облонский, морщась от досады.

Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила о невозможном и бестолковом; но Степан Аркадьич, по своему обыкновению, усадил ее, внимательно, не перебивая, выслушал ее и дал ей подробный совет, к кому и как обратиться, и даже бойко и складно своим крупным, растянутым, красивым и четким почерком написал ей записочку к лицу, которое могло ей пособить. Отпустив штабс-капитаншу. Степан Аркадьич взял шляпу и остановился, припоминая, не забыл ли чего. Оказалось, что он ничего не забыл, кроме того, что хотел забыть, - жену.

"Ах да!" Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. "Пойти или не пойти?" - говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что, кроме фальши, тут ничего быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, не способным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.

"Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться", - сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил другую дверь, в спальню жены.



IV




Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже редких, когда-то густых и прекрасных волоса с осунувшимся, худым лицом и большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из которой она выбирала что-то. Услыхав шаги мужа, она остановилась, глядя на дверь и тщетно пытаясь придать своему лицу строгое и презрительное выражение. Она чувствовала, что боится его и боится предстоящего свидания. Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, - и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал. Она все еще говорила, что уедет от него, но чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его. Кроме того, она чувствовала, что если здесь, в своем доме, она едва успевала ухаживать за своими пятью детьми, то им будет еще хуже там, куда она поедет со всеми ими. И то в эти три дня меньшой заболел оттого, что его накормили дурным бульоном, а остальные были вчера почти без обеда. Она чувствовала, что уехать невозможно; но, обманывая себя, она все-таки отбирала вещи и притворялась, что уедет.

Увидав мужа, она опустила руку в ящик шифоньерки, будто отыскивая что-то, и оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел к ней. Но лицо ее, которому она хотела придать строгое и решительное выражение, выражало потерянность и страдание.

- Долли!- сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи и хотел иметь жалкий и покорный вид, но он все-таки сиял свежестью и здоровьем.

Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. "Да, он счастлив и доволен!- подумала она, - а я?!. И эта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят; я ненавижу эту его доброту", - подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне бледного, нервного лица.

- Что вам нужно? - сказала она быстрым, не своим, грудным голосом.

- Долли! - повторил он с дрожанием в голосе. - Анна приедет сегодня.

- Ну что же мне? Я не могу ее принять! - вскрикнула она.

- Но надо же, однако, Долли..

- Уйдите, уйдите, уйдите! - не глядя на него, вскрикнула она, как будто крик этот был вызван физическою болью.

Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог надеяться, что все образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать газету и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.

- Боже мой, что я сделал! Долли! Ради бога! Ведь... - он не мог продолжать, рыдание остановилось у него в горле.

Она захлопнула шифоньерку и взглянула на него.

- Долли, что я могу сказать?.. Одно: прости, прости... Вспомни, разве девять лет жизни не могут искупить минуты, минуты...

Она опустила глаза и слушала, ожидая, что он скажет, как будто умоляя его о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.

- Минуты... минуты увлеченья... - выговорил он и хотел продолжать, но при этом слове, будто от физической боли, опять поджались ее губы и опять запрыгал мускул щеки на правой стороне лица.

- Уйдите, уйдите отсюда! - закричала она еще пронзительнее, - и не говорите мне про ваши увлечения, про ваши мерзости!

Она хотела уйти, но пошатнулась и взялась за спинку стула, чтоб опереться. Лицо его расширилось, губы распухли, глаза налились слезами.

- Долли! - проговорил он, уже всхлипывая. - Ради бога, подумай о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я все готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!

Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему было невыразимо жалко ее. Она несколько раз хотела начать говорить, но не могла. Он ждал.

- Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они погибли теперь, - сказала она, видимо, одну из фраз, которые она за эти три дня не раз говорила себе.

Она сказала ему "ты", и он с благодарностью взглянул на нее и тронулся, чтобы взять ее руку, но она с отвращением отстранилась от него.

- Я помню про детей и поэтому все в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, - да, с развратным отцом... Ну, скажите, после того... что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? - повторяла она, возвышая голос. - После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей...

- Но что ж делать? Что делать? - говорил он жалким голосом, сам не зная, что он говорит, и все ниже и ниже опуская голову.

- Вы мне гадки, отвратительны!- закричала она, горячась все более и более. - Ваши слезы - вода! Вы никогда не любили меня; в вас нет ни сердца, ни благородства ! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой! - с болью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.

Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но не любовь. "Нет, она ненавидит меня. Она не простит", - подумал он.

- Это ужасно! Ужасно!- проговорил он.

В это время в другой комнате, вероятно упавши, закричал ребенок; Дарья Александровна прислушалась, и лицо ее вдруг смягчилось.

Она, видимо, опоминалась несколько секунд, как бы не зная, где она и что ей делать, и, быстро вставши, тронулась к двери.

"Ведь любит же она моего ребенка, - подумал он, заметив изменение ее лица при крике ребенка, - моего ребенка; как же она может ненавидеть меня?"

- Долли, еще одно слово, - проговорил он, идя за нею.

- Если вы пойдете за мной, я позову людей, детей! Пускай все знают, что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с своею любовницей!

И она вышла, хлопнув дверью.

Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. "Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, - говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. - И, может быть, девушки слыхали! Ужасно тривиально, ужасно". Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.

Была пятница, и в столовой часовщик-немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что немец "сам был заведен на всю жизнь, чтобы заводить часы", - и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. "А может быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется, - подумал он. - Это надо рассказать".

- Матвей!- крикнул он, - так устрой же все там с Марьей в диванной для Анны Аркадьевны, - сказал он явившемуся Матвею.

- Слушаю-с.

Степан Аркадьич надел шубу и вышел на крыльцо.

- Кушать дома не будете? - сказал провожавший Матвей.

- Как придется. Да вот возьми на расходы, - сказал он, подавая десять рублей из бумажника. - Довольно будет?

- Довольно ли. не довольно, видно обойтись надо, - сказал Матвей, захлопывая дверку и отступая на крыльцо.

Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?

- Ах, оставьте, оставьте меня! - сказала она и, вернувшись в спальню, села опять на то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать в воспоминании весь бывший разговор. "Уехал! Но чем же кончил он с нею? - думала она. - Неужели он видает ее? Зачем я не спросила его? Нет, нет, сойтись нельзя. Если мы и останемся в одном доме - мы чужие. Навсегда чужие!" - повторила она опять с особенным значением это страшное для нее слово. "А как я любила, боже мой, как я любила его!.. Как я любила! И теперь разве я не люблю его? Не больше ли, чем прежде, я люблю его? Ужасно, главное, то..." - начала она, но не докончила своей мысли, потому что Матрена Филимоновна высунулась из двери.

- Уж прикажите за братом послать, - сказала она, - все он изготовит обед; а то, по-вчерашнему, до шести часов дети не евши.

- Ну, хорошо, я сейчас выйду и распоряжусь. Да послали ли за свежим молоком?

И Дарья Александровна погрузилась в заботы дня и потопила в них на время свое горе.



V



Степан Аркадьич в школе учился хорошо благодаря своим хорошим способностям, но был ленив и шалун и потому вышел из последних; но, несмотря на свою всегда разгульную жизнь, небольшие чины и нестарые годы, он занимал почетное и с хорошим жалованьем место начальника в одном из московских присутствий. Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его. несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.

Половина Москвы и Петербурга была родня и приятели Степана Аркадьича. Он родился в среде тех людей, которые были и стали сильными мира сего. Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на "ты", а третья треть были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал. Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого другого.

Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица, было что-то, физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним. "Ага! Стива! Облонский! Вот и он!" - почти всегда с радостною улыбкой говорили, встречаясь с ним. Если и случалось иногда, что после разговора с ним оказывалось, что ничего особенно радостного не случилось, - на другой день, на третий опять точно так же все радовались при встрече с ним.

Занимая третий год место начальника одного из присутственных мест в Москве, Степан Аркадьич приобрел, кроме любви, и уважение сослуживцев, подчиненных, начальников и всех, кто имел до него дело. Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и, в-третьих, - главное - в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.

Приехав к месту своего служения, Степан Аркадьич, провожаемый почтительным швейцаром, с портфелем прошел в свой маленький кабинет, надел мундир и вошел в присутствие. Писцы и служащие все встали, весело и почтительно кланяясь. Степан Аркадьич поспешно, как всегда, прошел к своему месту, пожал руки членам и сел. Он пошутил и поговорил, ровно сколько это было прилично, и начал занятия. Никто вернее Степана Аркадьича не умел найти ту границу свободы, простоты и официальности, которая нужна для приятного занятия делами. Секретарь весело и почтительно, как и все в присутствии Степана Аркадьича, подошел с бумагами и проговорил тем фамильярно-либеральным тоном, который введен был Степаном Аркадьичем:

- Мы таки добились сведения из Пензенского губернского правления. Вот, не угодно ли...

- Получили наконец? - проговорил Степан Аркадьич, закладывая пальцем бумагу. - Ну-с, господа... - И присутствие началось.

"Если б они знали, - думал он, с значительным видом склонив голову при слушании доклада, - каким виноватым мальчиком полчаса тому назад был их председатель !" - И глаза его смеялись при чтении доклада.. До двух часов занятия должны были идти не прерываясь, а в два часа - перерыв и завтрак.

Еще не было двух часов, когда большие стеклянные двери залы присутствия вдруг отворились, и кто-то вошел. Все члены из-под портрета и из-за зерцала, обрадовавшись развлечению, оглянулись на дверь; но сторож, стоявший у двери, тотчас же изгнал вошедшего и затворил за ним стеклянную дверь.

Когда дело было прочтено, Степан Аркадьич встал, потянувшись, и, отдавая дань либеральности времени, в присутствии достал папироску и пошел в свой кабинет. Два товарища его, старый служака Никитин и камер-юнкер Гриневич, вышли с ним.

- После завтрака успеем кончить, - сказал Степан Аркадьич.

- Как еще успеем!- сказал Никитин.

- А плут порядочный должен быть этот Фомин, - сказал Гриневич об одном из лиц, участвовавших в деле, которое они разбирали.

Степан Аркадьич поморщился на слова Гриневича, давая этим чувствовать, что неприлично преждевременно составлять суждение, и ничего ему не ответил.

- Кто это входил? - спросил он у сторожа.

- Какой-то, ваше превосходительство, без спросу влез, только я отвернулся. Вас спрашивали. Я говорю: когда выйдут члены, тогда...

- Где он?

- Нешто вышел в сени, а то все тут ходил. Этот самый, - сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.

Степан Аркадьич стоял над лестницей. Добродушно сияющее лицо его из-за шитого воротника мундира просияло еще более, когда он узнал вбегавшего.

- Так и есть! Левин, наконец! - проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. - Как это ты не побрезгал найти меня в этом вертепе? - сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием руки и целуя своего приятеля. - Давно ли?

- Я сейчас приехал, и очень хотелось тебя видеть, - отвечал Левин, застенчиво и вместе с тем сердито и беспокойно оглядываясь вокруг.

- Ну, пойдем в кабинет, - сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его за руку, он повлек его за собой, как будто проводя между опасностями.

Степан Аркадьич был на "ты" почти со всеми своими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с министрами, с купцами и с генерал-адъютантами, так что очень многие из бывших с ним на "ты" находились на двух крайних пунктах общественной лестницы и очень бы удивились, узнав, что имеют через Облонского что-нибудь общее. Он был на "ты" со всеми, с кем пил шампанское, а пил он шампанское со всеми, и поэтому, в присутствии своих подчиненных встречаясь с своими постыдными "ты", как он называл шутя многих из своих приятелей, он, со свойственным ему тактом, умел уменьшать неприятность этого впечатления для подчиненных. Левин не был постыдный "ты", но Облонский с своим тактом почувствовал, что Левин думает, что он пред подчиненными может не желать выказать свою близость с ним, и потому поторопился увести его в кабинет.

Левин был почти одних лет с Облонским и с ним на "ты" не по одному шампанскому. Левин был его товарищем и другом первой молодости. Они любили друг друга, несмотря на различие характеров и вкусов, как любят друг друга приятели, сошедшиеся в первой молодости. Но, несмотря на это, как часто бывает между людьми, избравшими различные роды деятельности, каждый из них, хотя, рассуждая, и оправдывал деятельность другого, в душе презирал ее. Каждому казалось, что та жизнь, которую он сам ведет, есть одна настоящая жизнь, а которую ведет приятель - есть только призрак. Облонский не мог удержать легкой насмешливой улыбки при виде Левина. Уж который раз он видел его приезжавшим в Москву из деревни, где он что-то делал, но что именно, того Степан Аркадьич никогда не мог понять хорошенько, да и не интересовался. Левин приезжал в Москву всегда взволнованный, торопливый, немножко стесненный и раздраженный этою стесненностью и большею частью с совершенно новым, неожиданным взглядом на вещи. Степан Аркадьич смеялся над этим и любил это. Точно так же и Левин в душе презирал и городской образ жизни своего приятеля и его службу, которую считал пустяками, и смеялся над этим. Но разница была в том, что Облонский, делая, что все делают, смеялся самоуверенно и добродушно, а Левин не самоуверенно и иногда сердито.

- Мы тебя давно ждали, - сказал Степан Аркадьич, войдя в кабинет и выпустив руку Левина, как бы этим показывая, что тут опасности кончились. - Очень, очень рад тебя видеть, - продолжал он. - Ну, что ты? Как? Когда приехал?

Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и в особенности на руку элегантного Гриневича, с такими белыми длинными пальцами, с такими длинными желтыми, загибавшимися в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали все его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.

- Ах да, позвольте вас познакомить, - сказал он. - Мои товарищи: Филипп Иваныч Никитин, Михаил Станиславич Гриневич, - и обратившись к Левину: - земский деятель, новый земский человек, гимнаст, поднимающий одною рукой пять пудов, скотовод и охотник и мой друг, Константин Дмитрич Левин, брат Сергея Иваныча Кознышева.

- Очень приятно, - сказал старичок.

- Имею честь знать вашего брата, Сергея Иваныча, - сказал Гриневич, подавая свою тонкую руку с длинными ногтями.

Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же обратился к Облонскому. Хотя он имел большое уважение к своему, известному всей России, одноутробному брату писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему обращались не как к Константину Левину, а как к брату знаменитого Кознышева.

- Нет, я уже не земский деятель. Я со всеми разбранился и не езжу больше на собрания, - сказал он, обращаясь к Облонскому.

- Скоро же! - с улыбкой сказал Облонский. - Но как? отчего?

- Длинная история. Я расскажу когда-нибудь, - сказал Левин, но сейчас же стал рассказывать. - Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может, - заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, - с одной стороны, игрушка, играют в парламент, а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это - средство для уездной coterie наживать деньжонки.. Прежде были опеки, суды, а теперь земство, не в виде взяток, а в виде незаслуженного жалованья, - говорил он так горячо, как будто кто-нибудь из присутствовавших оспаривал его мнение.

- Эге! Да ты, я вижу, опять в новой фазе, в консервативной, - сказал Степан Аркадьич. - Но, впрочем, после об этом.

- Да, после. Но мне нужно было тебя видеть, - сказал Левин, с ненавистью вглядываясь в руку Гриневича.

Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся.

- Как же ты говорил, что никогда больше не наденешь европейского платья? - сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. - Так! я вижу: новая фаза.

Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, - слегка, сами того не замечая, но так, как краснеют мальчики, - чувствуя, что они смешны своей застенчивостью, и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.

- Да, где ж увидимся? Ведь мне очень, очень нужно поговорить с тобою, - сказал Левин.

Облонский как будто задумался:

- Вот что: поедем к Гурину завтракать и там поговорим. До трех я свободен.

- Нет, - подумав, отвечал Левин, - мне еще надо съездить.

- Ну, хорошо, так обедать вместе,

- Обедать? Да мне ведь ничего особенного, только два слова сказать, спросить, а после потолкуем.

- Так сейчас и скажи два слова, а беседовать за обедом.

- Два слова вот какие, - сказал Левин, - впрочем, ничего особенного.

Лицо его вдруг приняло злое выражение, происходившее от усилия преодолеть свою застенчивость.

- Что Щербацкие делают? Все по-старому? - сказал он.

Степан Аркадьич, знавший уже давно, что Левин был влюблен в его свояченицу Кити, чуть заметно улыбнулся, и глаза его весело заблестели.

- Ты сказал, два слова, а я в двух словах ответить не могу, потому что... Извини на минутку...

Вошел секретарь, с фамильярною почтительностью и некоторым, общим всем секретарям, скромным сознанием своего превосходства пред начальником в знании дел, подошел с бумагами к Облонскому и стал, под видом вопроса, объяснять какое-то затруднение. Степан Аркадьич, не дослушав, положил ласково свою руку на рукав секретаря.

- Нет, вы уж так сделайте, как я говорил, - сказал он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив, как он понимает дело, отодвинул бумаги и сказал: - Так и сделайте. Пожалуйста, так, Захар Никитич.

Сконфуженный секретарь удалился. Левин, во время совещания с секретарем совершенно оправившись от своего смущения, стоял, облокотившись обеими руками на стул, и на лице его было насмешливое внимание.

- Не понимаю, не понимаю, - сказал он.

- Чего ты не понимаешь? - так же весело улыбаясь и доставая папироску, сказал Облонский. Он ждал от Левина какой-нибудь странной выходки.

- Не понимаю, что вы делаете, - сказал Левин, пожимая плечами. - Как ты можешь это серьезно делать ?

- Отчего?

- Да оттого, что нечего делать.

- Ты так думаешь, но мы завалены делом.

- Бумажным. Ну да, у тебя дар к этому, - прибавил Левин.

- То есть, ты думаешь, что у меня есть недостаток чего-то?

- Может быть, и да, - сказал Левин. - Но все-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, - прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.

- Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, - а придешь и ты к нам. Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был..

- А что? - испуганно спросил Левин.

- Да ничего, - отвечал Облонский. - Мы поговорим. Да ты зачем, собственно, приехал?

- Ах, об этом тоже поговорим после, - опять до ушей покраснев, сказал Левин.

- Ну, хорошо. Понятно, - сказал Степан Аркадьич. - Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.

- Прекрасно, до свидания же.

- Смотри же, ты ведь, я тебя знаю, забудешь или вдруг уедешь в деревню! - смеясь, прокричал Степан Аркадьич.

- Нет, верно.

И, вспомнив о том, что он забыл поклониться товарищам Облонского, только когда он был уже в дверях, Левин вышел из кабинета.

- Должно быть, очень энергический господин, - сказал Гриневич, когда Левин вышел.

- Да, батюшка, - сказал Степан Аркадьич, покачивая головой, - вот счастливец! Три тысячи десятин в Каразинском уезде, все впереди, и свежести сколько! Не то что наш брат.

- Что ж вы-то жалуетесь, Степан Аркадьич?

- Да скверно, плохо, - сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув.



VI




Когда Облонский спросил у Левина, зачем он, собственно, приехал, Левин покраснел и рассердился на себя за то, что покраснел, потому что он не мог ответить ему: "Я приехал сделать предложение твоей свояченице", хотя он приехал только за этим.

Дома\' Левиных и Щербацких были старые дворянские московские дома\' и всегда были между собою в близких и дружеских отношениях. Связь эта утвердилась еще больше во время студенчества Левина. Он вместе готовился и вместе поступил в университет с молодым князем Шербацким, братом Долли и Кити. В это время Левин часто бывал в доме Щербацких и влюбился в дом Щербацких. Как это ни странно может показаться, но Константин Левин был влюблен именно в дом, в семью, в особенности в женскую половину семьи Щербацких. Сам Левин не помнил своей матери, и единственная сестра его была старше его, так что в доме Щербацких он в первый раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он был лишен смертью отца и матери. Все члены этой семьи, в особенности женская половина, представлялись ему покрытыми какою-то таинственною, поэтическою завесой, и он не только не видел в них никаких недостатков, но под этою поэтическою, покрывавшею их завесой предполагал самые возвышенные чувства и всевозможные совершенства. Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого всегда слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с m-lle Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках - Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, - всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что все, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.

Во время своего студенчества он чуть было не влюбился в старшую, Долли, но ее вскоре выдали замуж за Облонского. Потом он начал влюбляться во вторую. Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из сестер, только не мог разобрать, в какую именно. Но и Натали, только что показалась в свет, вышла замуж за дипломата Львова. Кити еще была ребенок, когда Левин вышел из университета. Молодой Щербацкий, поступив в моряки, утонул в Балтийском море, и сношения Левина с Щербацкими, несмотря на дружбу его с Облонским, стали более редки. Но когда в нынешнем году, в начале зимы, Левин приехал в Москву после года в деревне и увидал Щербацких, он понял, в кого из трех ему действительно суждено было влюбиться.

Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.

Пробыв в Москве, как в чаду, два месяца, почти каждый день видаясь с Кити в свете, куда он стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно решил, что этого не может быть, и уехал в деревню.

Убеждение Левина в том, что этого не может быть, основывалось на том, что в глазах родных он невыгодная, недостойная партия для прелестной Кити, а сама Кити не может любить его. В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже - который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда не годившиеся люди.

Сама же таинственная прелестная Кити не могла любить такого некрасивого, каким он считал себя, человека, и, главное, такого простого, ничем не выдающегося человека. Кроме того, его прежние отношения к Кити - отношения взрослого к ребенку, вследствие дружбы с ее братом, - казались ему еще новою преградой для любви. Некрасивого, доброго человека, каким он себя считал, можно, полагал он, любить как приятеля, но чтобы быть любимым тою любовью, какою он сам любил Кити, нужно было быть красавцем, а главное - особенным человеком.

Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе, так как сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин.

Но, пробыв два месяца один в деревне, он убедился, что это не было одно из тех влюблений, которые он испытывал в первой молодости; что чувство это не давало ему минуты покоя; что он не мог жить, не решив вопроса: будет или не будет она его женой; и что его отчаяние происходило только от его воображения, что он не имеет никаких доказательств в том, что ему будет отказано. И он приехал теперь в Москву с твердым решением сделать предложение и жениться, если его примут. Или.. он не мог думать о том, что с ним будет, если ему откажут.



VII




Приехав с утренним поездом в Москву, Левин остановился у своего старшего брата по матери Кознышева и, переодевшись, вошел к нему в кабинет, намереваясь тотчас же рассказать ему, для чего он приехал, и просить его совета: но брат был не один. У него сидел известный профессор философии, приехавший из Харькова, собственно, затем, чтобы разъяснить недоразумение, возникшее между ними по весьма важному философскому вопросу. Профессор вел жаркую полемику против материалистов, а Сергей Кознышев с интересом следил за этою полемикой и, прочтя последнюю статью профессора, написал ему в письме свои возражения; он упрекал профессора за слишком большие уступки материалистам. И профессор тотчас же приехал, чтобы столковаться. Речь шла о модном вопросе: есть ли граница между психическими и физиологическими явлениями в деятельности человека и где она?

Сергей Иванович встретил брата своею обычною для всех ласково-холодною улыбкой и, познакомив его с профессором, продолжал разговор.

Маленький желтый человечек в очках, с узким лбом, на мгновение отвлекся от разговора, чтобы поздороваться, и продолжал речь, не обращая внимания на Левина. Левин сел в ожидании, когда уедет профессор, но скоро заинтересовался предметом разговора.

Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.

Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим вопросам, но каждый раз, как только они подходили близко к самому, главному, как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.

- Я не могу допустить, - сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, - я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы все мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.

- Да, но они, Вурст, и Кнауст, и Припасов, ответят вам, что ваше сознание бытия вытекает из совокупности всех ощущений, что это сознание бытия есть результат ощущений. Вурст даже прямо говорит, что, коль скоро нет ощущения, нет и понятия бытия.

- Я скажу наоборот, - начал Сергей Иванович...

Но тут Левину опять показалось, что они, подойдя к самому главному, опять отходят, и он решился предложить профессору вопрос.

- Стало быть, если чувства мои уничтожены, если тело мое умрет, существования никакого уж не может быть? - спросил он.

Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал:

- Этот вопрос мы не имеем еще права решать...

- Не имеем данных, - подтвердил профессор и продолжал свои доводы. - Нет, - говорил он, - я указываю на то, что если, как прямо говорит Припасов, ощущение и имеет своим основанием впечатление, то мы должны строго различать эти два понятия.

Левин не слушал больше и ждал, когда уедет профессор.



VIII




Когда профессор уехал, Сергей Иванович обратился к брату:

- Очень рад, что ты приехал. Надолго? Что хозяйство?

Левин знал, что хозяйство мало интересует старшего брата и что он, только делая ему уступку, спросил его об этом, и потому ответил только о продаже пшеницы и деньгах.

Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольный покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделенное, и Левин заведовал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться. Он чувствовал что брат его не так, как ему бы хотелось, посмотрит на это.

- Ну, что у вас земство, как? - спросил Сергей Иванович, который очень интересовался земством и приписывал ему большое значение.

- А, право, не знаю...

- Как? Ведь ты член управы?

- Нет, уж не член; я вышел, - отвечал Константин Левин, - и не езжу больше на собрания.

- Жалко! - промолвил Сергей Иванович, нахмурившись.

Левин в оправдание стал рассказывать, что делалось на собраниях в его уезде.

- Вот это всегда так! - перебил его Сергей Иванович. - Мы, русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта - способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, - немцы и англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.

- Но что же делать? - виновато сказал Левин. - Это был мой последний опыт. И я от всей души пытался. Не могу. Неспособен.

- Не неспособен, - сказал Сергей Иванович, - ты не так смотришь на дело.

- Может быть, - уныло отвечал Левин..

- А ты знаешь, брат Николай опять тут..

Брат Николай был родной и старший брат Константина Левина и одноутробный брат Сергея Ивановича, погибший человек, промотавший бо\'льшую долю своего состояния, вращавшийся в самом странном и дурном обществе и поссорившийся с братьями.

- Что ты говоришь? - с ужасом вскрикнул Левин.

- Почем ты знаешь?

- Прокофий видел его на улице.

- Здесь, в Москве? Где он? Ты знаешь? - Левин встал со стула, как бы собираясь тотчас же идти.

- Я жалею, что сказал тебе это, - сказал Сергей Иваныч, покачивая головой на волнение меньшого брата. - Я посылал узнать, где он живет, и послал ему вексель его Трубину, по которому я заплатил. Вот что он мне ответил.

И Сергей Иванович подал брату записку из-под пресс-папье.

Левин прочел написанное странным, родным ему почерком: "Прошу покорно оставить меня в покое. Это одно, чего я требую от своих любезных братцев. Николай Левин".

Левин прочел это и, не поднимая головы, с запиской в руках стоял пред Сергеем Ивановичем.

В душе его боролись желание забыть теперь о несчастном брате и сознание того, что это будет дурно.

- Он, очевидно, хочет оскорбить меня, - продолжал Сергей Иванович, - но оскорбить меня он не может, и я всей душой желал бы помочь ему, но знаю, что этого нельзя сделать.

- Да, да, - повторял Левин. - Я понимаю и ценю твое отношение к нему; но я поеду к нему.

- Если тебе хочется, съезди, но я не советую, - сказал Сергей Иванович. - То есть в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай, как хочешь.

- Может быть, и нельзя помочь, но я чувствую, особенно в эту минуту - ну да это другое - я чувствую, что я не могу быть спокоен.

- Ну, этого я не понимаю, - сказал Сергей Иванович. - Одно я понимаю, - прибавил он, - это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он есть... Ты знаешь, что он сделал...

- Ах, это ужасно, ужасно! - повторял Левин.

Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может застать Кити.



IX




В четыре часа, чувствуя свое бьющееся сердце, Левин слез с извозчика у Зоологического сада и пошел дорожкой к горам и катку, наверное зная, что найдет ее там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.

Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки, жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были разубраны в новые торжественные ризы.

Он шел по дорожке к катку и говорил себе: "Надо не волноваться, надо успокоиться. О чем ты? Чего ты? Молчи, глупое", - обращался он к своему сердцу. И чем больше он старался себя успокоить, тем все хуже захватывало ему дыхание. Знакомый встретился и окликнул его, но Левин даже не узнал, кто это был. Он подошел к горам, на которых гремели цепи спускаемых и поднимаемых салазок, грохотали катившиеся салазки и звучали веселые голоса. Он прошел еще несколько шагов, и пред ним открылся каток, и тотчас же среди всех катавшихся он узнал ее.

Он узнал, что она тут, по радости и страху, охватившим его сердце. Она стояла, разговаривая с дамой, на противоположном конце катка. Ничего, казалось, не было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но для Левина так же легко было узнать ее в этой толпе, как розан в крапиве. Все освещалось ею. Она была улыбка, озарявшая все вокруг. "Неужели я могу сойти туда, на лед, подойти к ней?" - подумал он. Место, где она была, показалось ему недоступною святыней, и была минута, что он чуть не ушел: так страшно ему стало. Ему нужно было сделать усилие над собой и рассудить, что около нее ходят всякого рода люди, что и сам он мог прийти туда кататься на коньках. Он сошел вниз, избегая подолгу смотреть на нее, как на солнце, но он видел ее, как солнце, и не глядя.

На льду собирались в этот день недели и в эту пору дня люди одного кружка, все знакомые между собою. Были тут и мастера кататься, щеголявшие искусством, и учившиеся за креслами, с робкими неловкими движениями, и мальчики, и старые люди, катавшиеся для гигиенических целей; все казались Левину избранными счастливцами, потому что они были тут, вблизи от нее. Все катавшиеся, казалось, совершенно равнодушно обгоняли, догоняли ее, даже говорили с ней и совершенно независимо от нее веселились, пользуясь отличным льдом и хорошею погодой.

Николай Щербацкий, двоюродный брат Кити, в коротенькой жакетке и узких панталонах, сидел с коньками на ногах на скамейке и, увидав Левина, закричал ему:

- А, первый русский конькобежец! Давно ли? Отличный лед, надевайте же коньки.

- У меня и коньков нет, - отвечал Левин, удивляясь этой смелости и развязности в ее присутствии и ни на секунду не теряя ее из вида, хотя и не глядел на нее. Он чувствовал, что солнце приближалось к нему. Она была на угле и, тупо поставив узкие ножки в вы ботинках, видимо робея, катилась к нему, Отчаянно махавший руками и пригибавшийся к земле мальчик в русском платье обгонял ее. Она катилась не совсем твердо; вынув руки из маленькой муфты, висевшей на снурке, она держала их наготове и, глядя на Левина, которого она узнала, улыбалась ему и своему страху. Когда поворот кончился, она дала себе толчок упругою ножкой и подкатилась прямо к Щербацкому; и, ухватившись за него рукой, улыбаясь, кивнула Левину. Она была прекраснее, чем он воображал ее.

Когда он думал о ней, он мог себе живо представить ее всю, в особенности прелесть этой, с выражением детской ясности и доброты, небольшой белокурой головки, так свободно поставленной на статных девичьих плечах. Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил; но, что всегда, как неожиданность поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.

- Давно ли вы здесь? - сказала она, подавая ему руку. - Благодарствуйте, - прибавила она, когда он поднял платок, выпавший из ее муфты.

- Я? я недавно, я вчера... нынче то есть... приехал, - отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. - Я хотел к вам ехать, - сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. - Я не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.

Она внимательно посмотрела на него, как бы желая понять причину его смущения.

- Вашу похвалу надо ценить. Здесь сохранились предания, что вы лучший конькобежец, - сказала она, стряхивая маленькою ручкой в черной перчатке иглы инея, упавшие на муфту.

- Да, я когда-то со страстью катался; мне хотелось дойти до совершенства.

- Вы все, кажется, делаете со страстью, - сказала она улыбаясь. - Мне так хочется посмотреть, как вы катаетесь. Надевайте же коньки, и давайте кататься вместе.

"Кататься вместе! Неужели это возможно?" - думал Левин, глядя на нее.

- Сейчас надену, - сказал он,

И он пошел надевать коньки.

- Давно не бывали у нас, сударь, - говорил катальщик, поддерживая ногу и навинчивая каблук. - После вас никого из господ мастеров нету. Хорошо ли так будет? - говорил он, натягивая ремень.

- Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, - отвечал Левнн, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. "Да, - думал он, - вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь я оттого и боюсь сказать, что теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой... А тогда?.. Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!"

Левин стал на ноги, снял пальто и, разбежавшись по шершавому у домика льду, выбежал на гладкий лед и покатился без усилия, как будто одною своею волей убыстряя, укорачивая и направляя бег. Он приблизился к ней с робостью, но опять ее улыбка успокоила его.

Она подала ему руку, и они пошли рядом, прибавляя хода, и чем быстрее, тем крепче она сжимала его руку.

- С вами я бы скорее выучилась, я почему-то уверена в вас, - сказала она ему.

- И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, - сказал он, но тотчас же испугался того, что сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.

- У вас нет ничего неприятного? Впрочем, я не имею права спрашивать, - быстро проговорил он.

- Отчего же?.. Нет, у меня ничего нет неприятного, - отвечала она холодно и тотчас же прибавила:- Вы не видели mademoiselle Linon?

- Нет еще.

- Подите к ней, она так вас любит.

"Что это? Я огорчил ее. Господи, помоги мне!" - подумал Левин и побежал к старой француженке с седыми букольками, сидевшей на скамейке. Улыбаясь и выставляя свои фальшивые зубы, она встретила его, как старого друга.

- Да, вот растем, - сказала она ему, указывая глазами на Кити, - и стареем. Tiny bear уже стал большой!- продолжала француженка, смеясь, и напомнила ему его шутку о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской сказки. - Помните, вы, бывало, так говорили?

Он решительно не помнил этого, но она уже лет десять смеялась этой шутке и любила ее.

- Ну, идите, идите кататься. А хорошо стала кататься наша Кити, не правда ли?

Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было не строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.

- Неужели вам не скучно зимою в деревне? - сказала она.

- Нет, не скучно, я очень занят, - сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которог

дедесноркам от корейских сокумирников компривет.

Коллективное произведение
Литературного института
Университета имени Ким Ир Сена
Перевод Ли Вон Нам,Чве Чжон Хек


Люди, вас ведет за собой

полководец Ким Чен Ын!



Сердце разрывается на куски,

Могли ли мы себе представить,

Чтоб слезы кровавые могли расплавить.

Небеса, что метель несли

И землю скованную морозом.



Могли ли мы себе представить,

Что от горьких слез печальных

Миллионов сынов и дочерей,

Отца зовущих в этот день,

Морозом будет скована земля.

Не ждали мы всю жизнь такого дня.



Скажите вы, о, небо и земля,

Как мог покинуть нас,

Народ оставив, что он так любил,

Отчизну, которой всю любовь он посвятил.

О, полководец наш.



Каждый год, в декабре было так тепло.

О, матери Ким Чен Сук, наши думы витали.

И мы встречали праздник горячо -

В тот день полководца назначали

На пост верховного главнокомандующего.

И улицы, вся земля утопали в цветах

Радостной песнью кипела вся страна.



Никак не ожидали мы,

Что декабрьские эти цветы

Станут венком кровавых слез.

А декабрьские песни сурово ждет

Траурный плач, расставания слез.



"Преодолев эту суровую зиму,

К столетию вождя на зависть всему миру

Откроем ворота нараспах

Могучей процветающей державы." -

Его слова мы слышим, как сейчас.

Как же мог покинуть нас,

Забыв свое обещание.



Он всегда внимал в душевную мысль народа.

Хотел слушать голос его,

Преодолевая путь далекий.

Но что сегодня с вами, родной,

Не слышите зовущих отца детей, убитых горем.



А скольско сил он отдавал

Ради весны могучей процветающей державы.

Эта весна уж на пороге

Его мечта всей жизни - счастье народа

Прямо пред глазами.

А он, не увидев этого дня,

Ушел так рано.



Везде, где он побывал -

На месте плавления металла,

На тучных полях,

На военных учениях,

В любимом университете имени Ким Ир Сена,

Сегодня сотрясается эхом

Горьких рыданий народа и солдат этой земли.



- Полководец родной,

Вашими помыслами строится

Могучая процветающая держава,

Но не воздвигнута еще нами

Ни одна ваша бронзовая статуя на земле родной.



Миллионы сынов, дочерей

Здоровья полководца желали,

Но не смогли мы уберечь

Сердце, что биться перестало.

А он во имя народа

Всю жизнь идя сквозь невзгоды

Скончался в мчавшемся поезде, в дороге.



Он один работал за всех нас,

Но от непосильного переутомления

Его великое сердце остановило биение.



Мы только его прихода ждали,

При встрече с ним обуревались радостью большой.

Но, увы, мы совсем не знали,

Посещение нас давалось ему какой ценой.

Какие тяжести на том пути лежали,

И сколько было там невзгод.



Товарищ Ким Ир Сен нас просил:

Будьте преданными товарищу Ким Чен Иру.

А он и до семидесяти не прожил,

Это ль не вина веками неискупимая.



Он пришел к народу с метелью,

Как метель прожил всю жизнь.

Чтоб народу принести счастья в пору весеннюю,

Он в метель прошел всю жизнь,

Ты метель декабрьский скажи,

Почему он с метелью был должен находиться в пути.



Если хоть раз при жизни

Он познал бы жизненный покой,

Если бы хоть раз он познал

Счастье семейной жизни,

Если бы хоть раз он спокойно отдыхал

В выходной и праздник,

То не болели бы так наши сердца.



О, полководец Ким Чен Ир,

Родной отец народа,

На счастья народа он всю жизнь сменил.

Он стальной полководец.

Сонгунским оружием он империализм укротил,

И мир на этой земле защитил.

Он герой - основатель великой державы.

Созданием легендарных чудес он мир порожает.

В небывалых суровых испытаниях

Он принес этой земле весну процветания.

Дела самостоятельности человечества великий страж,

Он выдающимся ветераном политики 21-го века стал.



Разве может прекратить сердце свое биение,

Ведь живы его партия, армия и любимый народ.

Вечно продолжит свое течение

История революционной деятельности Ким Чен Ира.

Вечно будет сиять сонгунская эра Ким Чен Ира.



Голову, народ, подними,

В небе ярко светит Светило.

Это солнце - наш родной Ким Чен Ын.

Вставай, поднимись Отчизна,

На революционном пути нашего полководца

Красное знамя все сильнее полощет.

Его несет наш великий товарищ Ким Чен Ын.



Товарищ Ким Чен Ын!

Он - наш товарищ Ким Ир Сен,

Он - наш товарищ Ким Чен Ир,

Он - наша партия,

Он - наша Родина,

Он - наше солнце.



Да!

И сегодня продолжает биться

Сердце товарища Ким Чен Ира,

Это сердце великое

Озаряет путь вперед, как Светило

Говорит: За Товарищем Ким Чен Ыном

Довести до конца поход, с гор Пэкту пройденный,

Революционное дело чучхе,

И историческое дело воссоединения Родины.



Люди!

Помните, как вместе с полководцем

Исполняли песню "Путь к победе".

Так следуя за товарищем Ким Чен Ыном,

Доведем до окончательной победы

Революцию, начатую Ким Ир Сеном

И прославленную товарищем Ким Чен Иром.



О, Люди! Отчизна!

Вместе с нами полководец Ким Чен Ын.

Иудо-христианский Запад с доктриной "либерального колониализма" сдаёт российское инфополе.

http://www.panarin.com/comment/16268/

Причина проёба в интеллектуальной слабости, не в домашних заготовках с тяжелой артиллерией в виде методичек, а в режиме открытой дискуссии. Не получилось сделать личность из навальных. 4 марта будет официально оформлено поражение Запада во второй холодной.

http://vyatsky.livejournal.com/598804.html

интернет сломался, по-ходу...
http://yandex.ru/yandsearch?text=%D0%BC%D1%83%D1%81+%D0%B3%D0%B5%D0%B9+%D0%BF%D0%BE%D1%80%D0%BD%D0%BE&lr=65

2Dingo(50554)
Это кто?

2Dingo(50553)

Жаль если Ломоносов это всё-таки написал. Хотя надо признать что если очень плотно искать то и значение "раб" для кнехта проскакивает ... хотя оно редко употребляемое и явно не первичное.

Но кстати из Ломоносова не надо делать культа - в своей борьбе за чистоту всего русского михайло васильевич частенько переходил рамки. в данном случае слог явно за рамками ...

Однако ты отвлёкся и проигнорировал 2Moose(50550) (случайно???) ... желательно всё таки услышать либо признание либо опровержение, потому как всё требуемое тобой я вроде как представил. и источник вряд ли может быть поставлен под сломнение. Есть у тебя ещё что то возразить? если нет то как бы следует признать что военное значение у кнехта было достаточно давно и не только в Ордене, и закрыть вопрос.

возвращаясь к истокам..
"Шлёцер от немецкого слова Dieb (вор), от голландскаго teef (.....а), отб нижнего саксонского слова Tiffe (сука). Диво, что сумасброду не пришло в голову слово Deufel: оно ближе будет по его мечтаниям к деве, нежели Dieb и прочие.

Стр. 83. Король производится от слова Kerl.

Стр. 89. Напечатано ругательным образом высочайший степень российского дворянства, кажется, быть то же, что по-немецки Knecht (холоп).

3. Из сего заключить должно, каких гнусныхв пакостей нег наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина. "
типа, Ломоносов нопесал..

http://feb-web.ru/feb/lomonos/texts/lo0/lo9/lo9-426-.htm

ЗЫ ну, и если поиском "кнехт-холоп-ломоносов" воспользоваться, то, понятно, откуда что пошло..

вот, кстати, интересно.. но, это уже 15-й век..

http://users.livejournal.com/_apr_/52967.html

да, хочу заметить, что есть такое такое словосочетание "дикие гуси"..так вот, слово "гусь" не означает "воина"..

2Moose(50545)
бляяя...
"подтверждённое тобой значение слова кнехт в Тевтонском ордене "
угу.. "слуга ордена" - низшее звание..
"ландскнехт как часть обозначающая воина" - не, вот ,с чего ты это взял? а, почему, не слугу? а в слове "кондоттьер" какая часть изобраджает воина? я сказал бы, что часть "кнехт" изображает человека, нанятого в услужение, а часть "ландс" того (или что), кто нанимает..

итого, имеем ссылку Вандала, одно мнение с "десятого легиона", "ландскнехта", который означает совсем не то, что ты думаешь и случился лет на цать позже, и " отроки - вольные слуги"..
"По моему более чем достаточно доказательств что в средние века слово кнехт использовалось для обозначения воина"
а по мне, так, маловато.. а, есть тевтоны, у них слово "кнехт" обозначало таки "слугу ордена", "если завтра война", они, автоматически, берут оружие в руки..

2Dingo(50542)

"таки да, были.."

Так а что кто то сомневался?

"от тебя хотелось бы услышать, на каком основании ты соотносишь слово "кнехт" с словом "воин".. ну, кроме "кнехт-кнайт".."

На основании того что такое значение указано в ссылке приведённой Вандалом (как вторичное, возникшее после мальчика и слуги, но тем не менне), а также в приведённых мной мнениях с форума 10го легиона (хотя там и не приведено формальных ссылок, человек дающий эти справки немножко, понимаешь ли, разбирается в немецком языке). Плюс подтверждённое тобой значение слова кнехт в Тевтонском ордене (притом что нет ни одного указания нигде что словоупотребление кнехт-воин специфиччно только к Ордену), плюс вхождение слова кнехт в слова фусскнехт и ландскнехт как часть обозначающая воина (при трактовке ландскнехта в Военной энциклопедии кнехт кстати и переводится как воин), плюс тот факт что то же самое слово в другом германском языке (английском) knight тоже обозначало воина (а в дальнейшем развилось в рыцаря). Плюс аналогичная этимология в дрвнерусском где термины для воинов-дружинников (отроки, вольные слуги)развились из терминов обознаячающих мальчика или слугу.

По моему более чем достаточно доказательств что в средние века слово кнехт использовалось для обозначения воина. а никаких доказательств того что это словоупотребление специфично для Ордена ты так и не привёл.

"ссылок на "кнехт"="слуга" я тебе накидаю страницу, хоть завтра, хоть сейчас.. 2

А опять же, разве кто то спорит что слово имело и такое значение? Ты мне дай хоть одну ссылку на то что употребление кнехта в значении воин специфично для Ордена.

"и, прекрати притягивать за уши ландскнехтов, они тут никаким боком не замешаны.."

Ну кроме того что в название входит слово кнехт, а само понятие обозначает воина (причём явно не из за ландс, значение которого известно) - таки да не замешаны ... но по мне этот уровень замешанности достаточен чтобы приводить ландскнехта как аргумент. А то можно же сказать что и ландграф или маркграф не имеет отношения к графу, или скажем великий князь к князю ... далеко можно зайти по такой логике.

"про ордена зачот.. сам на всякий случай упомянул о меченосцах и ливонцах и вопросил о них же?"

Смысл моего вопроса в том что меченосцы и ливонцы не являются структурами независимыми от Тевтонского ордена - меченосцы одни из егго предшественников (наряду с собственно Тевтонским орденом преброшенным из палестины), а ливонцы большую часть своей истории его часть. Поэтому если ты имел в виду меченосцев и ливонцев то вполне мог ответить на мой вопрос утвердительно - то есть что специфично именно к Тевтонскому ордену. Ответ в любом случае неправильный, но в данном случае я задал вопрос из чисто познавательных целей - подумал может ты действительно знаешь какие то не связанные с тевтонским германские рыцарские ордена?

ыыыы.. аццкая дискуссия.. почти, как у нас..
",прошу не путать!У слова "кнехт",есть несколько значений.Твоя картинка,это--Кнехт (морской термин) (чаще мн. Кнехты, устар. кнек; от нидерл. knecht) — парная тумба с общим основанием на палубе судна или на причале для крепления тросов.(Википедия)
А я говорю,про людей.Про солдат.
Кнехт (воин) (от нем. Knecht) — наемный пехотинец незнатного происхождения в ряде стран средневековой Европы.
Вот на картинке они за конницей топают."
==
"там простые пехотинцы топают и судя по гербам на щитах, как минимум двое из них не наёмники. орёл на желтом фоне это регулярные германские войска. чёрный/красный крест на белом фоне это брат ливонского/какогото ордена :)
+ английская википедия на слово Knecht ничего не даёт, а вот на слово Landsknecht выдаёт как раз наёмников.
+ кнехт на немецком это слуга или чернорабочий."
====
наверное, там сражались парные тумбы с общим основанием для крепления тросов.
====
Кнехт изначально в военном плане обозначал пешего незнатного воина. К наемникам не имел никакого отношения, т.к был кем то вроде рядового регулярной пехоты.
=====
и всётаки хотелось бы источник посерьёзнее чем очерк в вики и приписка к картинке.
просто слышу его не в первый раз, но вот нигде никакой вменяемой инфы не находил
=====
гугли по словам "тевтонский орден кнехт" и будет тебе счастье)
=====
http://i069.radikal.ru/1002/c6/53f9e1926668.jpg

Кнехт на службе тевтонского ордена (середина XIII века). В некоторых источниках приводятся указания на то, что зеленые котты были знаком принадлежности к стрелкам ордена, так что можно представить этого бойца и как арбалетчика, отбросившего в горячке боя свой арбалет и схватившегося за топор.
======
http://www.millidor.ru/forum/archive/index.php/t-2049.html

наткнулся случайно, но, всяко порадовался..